Иван Солоневич. Так что же было в Германии?.. // Наша Страна. 1948-1949 гг.
Приблизительно после того, как Государь Император Александр III запретил Германии Бисмарка добить Францию (Франция это, конечно, забыла), Германия делает все, чтобы ликвидировать Россию. С того времени, когда мелкие славянские племена, вроде чехов и поляков, перестали играть какую бы то ни было историческую роль, немецкий «Дранг нах Остен» обратился на Россию. В Галиции был создан первый плацдарм расчленения русской государственности. Война 1914—1918 годов была начата из-за «русских просторов». И начата была в 1914 году, ибо в 1917-м начать ее было бы уже невозможно: русская армия была бы уже перевооружена. Точно так же была начата и японская война: вовсе не потому, что какие-то там Алексеевы на каких-то там лесных концессиях воровали или не воровали какие-то там деньги, а просто и прозаически потому, что к 1907 году Великий Сибирский путь был бы окончательно закончен и тогда воевать с Россией было бы поздно. Япония в 1905 году и Германия в 1914 году начали свои войны вовсе не потому, что кто-то там в кого-то стрелял или не стрелял, и не потому, что Сазонов послал или не послал такую-то или такую-то ноту, а просто и прозаически потому, что в 1907-м и в 1917 году с Россией воевать было бы уже нельзя.
Разумеется, между Японией и Германией существует некоторая разница. По адресу Японии мы были «агрессорами»: из-за десяти тысяч верст пришли Обломовы и уселись на берегах, которые Японии никак не могли быть безразличны. Преисполненные всяких мужественных качеств японские самураи как-то за две тысячи лет японской истории не догадались переплыть Охотское море. Здесь было то, что называется столкновением жизненных интересов. Всей нашей азиатской России нужен был выход к океану, и Японии никак не было нужно, чтобы этот выход находился бы в Порт-Артуре. Словом, это была, так сказать, нормальная война из-за, так сказать, нормальных интересов двух конкурирующих стран. Это была война за интересы. Но это не была война за жизнь или за смерть.
Германия поставила вопрос о жизни и смерти. Начиная от Гегеля с его обоготворением прусской государственности и кончая Розенбергом с его высшей расой, в сущности вся германская философия, историография, публицистика и прочее были нацеле¬ны на ликвидацию России — о чем наши профессора, конечно, нам ни слова не сказали. Война 1914—1918 годов была начата, конечно, во имя «русских просторов» — морские просторы Германия имела и без войны. До этой войны Германия поддерживала всякие теории раздела России, во время войны Германия использовала Ленина и К°. Германия первая признала советскую власть, и все правительства Германии — правительства Вильгельма, Эберта, Гинденбурга, Гитлера, — все они давали советской власти свои кредиты. За несколько лет до Второй мировой войны М. Алданов писал о том, насколько Германия была бы богаче и счастливее, если бы хотя бы часть тех сил, которые она потратила на поддержку большевизма, она использовала бы для его ликвидации. Сейчас мы можем сказать: беднее и несчастнее Германия, во всяком случае, не была бы. Но сейчас мы обязаны констатировать и тот совершенно несомненный факт, что десятилетиями Германия делала все, что только было в ее силах, для того чтобы разложить и ликвидировать не только русскую государственность, но и русский народ.
Бюллетень РОВС говорит об «инстинктивной мечте нескольких германских поколений». Я бы этого не сказал: в народной массе Германии я никаких таких инстинктов заметить не смог. Но германская интеллигенция действительно поколениями и поколениями воспитывалась — или самовоспитывалась — в мечте о ликвидации славянства вообще и России в частности. С 1917-го по 1941 год большевизм казался ей наиболее действенным средством ликвидации и нашего народа и нашей страны. Но не помог даже и большевизм. Каким-то поистине роковым образом на Германию обрушилась вся ее собственная продукция и философия войны, проповедовавшая предельную беспощадность, и Дерулюфт, строивший советскую авиацию, и миллионы, вложенные в финансирование Ленина и Троцкого, и Гегель, поставленный Марксом «с головы на ноги», и Сталин, может быть, спасенный раскрытием заговора Тухачевского. Бюллетень РОВС прав: немецкая мечта о движении на восток не может считаться угасшей. Но он не совсем прав, когда пишет: «Она возродится при первой же политической конъюнктуре»: мечта эта жива и сейчас — даже и до прихода первой же «политической конъюнктуры». Сейчас Германия наполнена ненавистью против всех — но в первую голову против России. В 1945—1948 годах Германия не научилась ничему, как она ничему не научилась и в 1918—1939 годах.
История этих двух войн развивалась с истинно потрясающим параллелизмом. Альфредом Розенбергом Первой мировой войны был профессор Шиман: тот самый, который сформировал свое знаменитое «мы идем навстречу великолепному будущему»: Англия не выступит, Россия не годится никуда, все в мире завидуют нам, немцам, что у нас, немцев, есть Вильгельм — никогда не ошибающийся, кормчий германской государственности, что только мы, немцы, нашли рецепт гармонии между личностью и обществом и только перед нами, немцами, есть мировое будущее. Это по существу то же самое, что говорил раньше Гегель и потом Геббельс. Кстати, и профессор Шиман и Альфред Розенберг оба были выходцами из Прибалтики: так сказать, специалисты по русским делам. Об академии А. Розенберга на Кроссинг-Зее я как-нибудь расскажу... А. Власов об этой академии не знал ничего и моим рассказам не поверил ни на копейку. П. Краснов об этой академии знал все, и мои попытки воззвать к его совести, а также и попытки генерала В. Бискупского не привели ни к чему. На Кроссинг-Зее был «бург» — целый городок, в котором были собраны «сливки партии» для подготовки полного уничтожения русского народа. Разумеется, на основах «самой современной и самой научной философии». Это было нечто совершенно неправдоподобное по своей научности, бесчеловечности и идиотизму. Но это все было,
Я не думаю, чтобы в какой бы то ни было иной стране мира существовала бы такая огромная «научная литература», посвященная вопросам политики, как в Германии. «Das Reich», редактировавшийся лично доктором Геббельсом, был, конечно, самым лучшим политическим еженедельником современности — немецкая пресса вообще стояла, стоит и сейчас на несколько голов выше и английской, и тем более американской. Если вы хотите составить себе толковое мнение о том, что делается в мире, то нужно — даже и сейчас — читать немецкую прессу. Но только с одной предосторожностью: все выводы нужно принимать «совсем наоборот». Немецкая пресса приводит массу настоящих фактов — как приводит их и философия вообще. Немецкая пресса относится к самой себе с очень большой степенью серьезности и к читателю — тоже, как и философия вообще. Но все выводы немецкой печати — как и философии вообще — носят совершенно явственный отпечаток психоза. Люди видят «идеи» с такой же степенью ясности, как другие люди видят зеленого змия, белых слонов или просто чертиков, вылезающих из горлышка не совсем допитой бутылки философии. Все то, что мне говорили представители немецкой интеллигенции после катастрофы 1945 года, есть уже психоз. Психоз, помноженный на озлобленность и на месть.
Я, вопреки общепринятому мнению, считаю, что во Второй мировой войне Германия была разбита только Россией — и той Россией, которая даже при большевистском кровопускании осталась все-таки сильнейшей страной мира. Мне это кажется довольно очевидным: второй фронт пришел уже после разгрома германских армий в России, а американские поставки СССР — по американским же данным — составляли только семь процентов советского собственного снабжения. Эти семь процентов, выраженные в долларах и в тоннах, звучат очень гордо, но, конечно, не эти семь процентов решили судьбу войны. Судьбу войны решили Обломовы, Каратаевы и прочие лишние люди — совершенно лишние люди для Германии, и не для нее одной. Но, разумеется, не Сталин и не компартия.
Та проблема, которая стояла перед всеми нами, русскими людьми, по разным поводам попавшими в довоенную Германию, сводилась к следующему: имеется ли хоть какой бы то ни было шанс, хоть один из тысячи — или из миллиона, что мы, как-то опираясь на немецкую военную машину и прочее в этом роде, сможем как-то добиться ликвидации большевизма. У всех нас в разное время и в разных формулировках ответ был один и тот же: нет никаких шансов. Ни одного из ста — по подсчету генерала В.В. Бискупского, и ни одного из миллиона по моему подсчету. Разница в цифрах, собственно, совершенно пустяковая: и в том и в другом случае — ни одного шанса. Генерал В.В. Бискупский, как и полагается военному человеку, возлагал кое-какие надежды на военный переворот. По некоторым, очень косвенным, моим данным, он принимал некоторое участие в заговоре 20 июня. Я, учитывая опыт Дюмурье и Пишегрю, Бломберга и Фрича, Тухачевского и Блюхера, считал — считаю и сейчас, — что армия в борьбе против партии не имеет ни одного шанса. Предположение, что смерть Гитлера от нелепой бомбы 20 июня что бы то ни было изменила в германской политике, я считал нелепым предположением: у власти был не Гитлер — у власти была партия. Если бы фейерверк 20 июня ухлопал бы Гитлера, у власти стал бы другой представитель той же партии — вероятно, Геринг. Но само собою разумеется, что никакого генерала партия к власти не пустила бы. Так было и у нас: смерть Ленина ничего не изменила и не могла изменить в общей политике партии. На генеральский заговор я никаких надежд не питал: в свое время я был участником — правда, на двадцатых ролях — в так называемом заговоре Корнилова…
Соотношение сил между армией и партией я бы сформулировал так: армия есть двенадцатидюймовое орудие. Партия есть пистолет калибра 22. Но если около наводчика двенадцатидюймового орудия стоит дядя с пистолетом 22-го калибра, то орудие будет стрелять туда, куда нужно владельцу пистолета. Это довольно схематическая формулировка, но она приблизительно верна. Армия по самому своему существу политически бессильна. Это только орудие. Даже и не наводчик орудия. Так что если В.В. Бискупский кое-как надеялся на военный переворот, я не надеялся даже и на это. Для меня разгром Германии был абсолютной неизбежностью. При всяких мало-мальских мыслимых обстоятельствах. Если бы я расценивал обстановку хотя бы на одну йоту иначе — вероятно, мне немцы кое-что заплатили бы за мое «перо». Или я бы посоветовал идти другим людям. Ни с Гитлером, ни с Гиммлером, ни с Власовым, ни с Жиленковым я бы лично не пошел ни при каком стечении обстоятельств.
О монархии можно придерживаться самых разнообразных мнений. Но, думаю, даже и Р. Абрамович не стал бы рекомендовать нести в Россию знамя монархии под прикрытием Гитлера и Гиммлера, Власова и Жиленкова. Все эти четверо были людьми одного и того же порядка: Власову была предоставлена только показательно-строевая часть «армии», а политику этой «армии» проводил Гиммлер руками Жиленкова. Как бы мог я, монархист, стать под управление этакого двуглавого орла, одна голова которого состояла бы из гестапо, а другая — из ОГПУ.
Вот пришел бы я, допустим, к Гиммлеру — с Жиленковым на эту тему, само собою разумеется, и говорить не стоило, — и сказал бы ему: «Хайль Хитлер, майн хальбфюрер: я преодолел свои монархические националистические русские убеждения и вот готов стать под ваше начало» — и Гиммлер, конечно, ни на копейку мне не поверил бы. Моя предыдущая биография, гестапо очень хорошо известная, не давала никаких поводов предполагать, что я наконец стал просто прохвостом — то есть что я, зная досконально планы Германии, согласен продавать ей Россию за цену марок и нашивок, за цену чертовых черепков немецкого благословения. Или если бы такое чудо взаимного доверия и произошло бы и Гиммлер приказал бы Жиленкову освободить для меня место министра пропаганды, то что я в этом случае мог бы писать и говорить? Только то, что писал и говорил непристойной памяти В. Дестотули — редактор берлинского «Нового слова»: ни одного живого слова мне не дали бы сказать. Ибо всякое живое слово, всякое слово, которое могло бы нести жизнь России, было петлей для Германии и для Гитлера. Оно было петлей над многовековыми стремлениями германского правящего слоя повторить над Россией тот эксперимент, который полторы тысячи лет тому назад так блестяще удался в Риме: разрушить империю и сесть на шею ее строителей.
Весь этот комплекс вопросов далеко перерастает проблему большевизма и нацизма. Еще один раз в нашей истории еще одна страна поставила перед нами вопрос «быть или не быть». И еще раз в нашей истории еще одной стране был дан еще один ответ. Далеко не первый и, вероятно, еще не последний. Этот вопрос не имеет ничего общего с проблемой «пораженчества» и «оборончества». Подавляющее большинство людей России по обе стороны рубежа были и остались «пораженцами» — но они не были и не являются сейчас «истребленцами». За ликвидацию советского режима стоит заплатить ценой поражения, ценой унижения, ценой каких-то территориальных потерь — но было бы безумием платить за освобождение истреблением.
