Иван Солоневич. Так что же было в Германии?.. // Наша Страна. 1948-1949 гг.
Чехия небоеспособна психологически и ограничилась ожиданием, пока кто-то более боеспособный не справится с немцами и без чешского героизма. Но ни с Польшей, ни с Югославией немецкая военная наука так и не справилась до самого конца войны. Философия ставила идиотские цели, наука снабжала идиотскими методами — и померанский гренадер складывал свои кости во имя научно сформулированного безумия. Ни в одной из оккупированных немцами стран не было организовано ничего мало-мальски приемлемого хотя бы для отдельных слоев покоренного населения. И покоренное население подымалось на дыбы партизанской войны. Не все, конечно. Но для партизанской войны всего населения и не нужно.
Христолюбивое воинство
С точки зрения нашего сегодняшнего — предельно горького, но зато почти всемирного — опыта нам бы нужно начисто пересмотреть почти все наши привычные формулировки. По мере возможности забыть Гегелей и Клаузевицей и вспомнить Сергия Радонежского и Александра Суворова. И вспомнить слова, которые мы, и я в том числе, считали реакционными, архаичными, казенными и прочее. К числу таких слов относится и термин «христолюбивое воинство». До моего немецкого опыта он казался мне казенно-канцелярским и консисторско-бессмысленным: вот, идут люди на убийство — при чем тут Христос? Теперь — не кажется.
Германская наука о войне говорит, что мир есть сказка, и даже не прекрасная, что война подымает моральный уровень нации. Христианство молится о «мире мирови» и этот мир сказкой не считает. Православие принимает войну как кару за грех, как тяжелый подвиг, оправданный только необходимостью. Освящает жертву бойца, но никак не утверждает, что война ведет к нравственному оздоровлению народов. Не утверждает этого и статистика: после каждой войны кривая венерических заболеваний и разводов, краж и убийств взлетает катастрофически. Еще и сейчас пресса САСШ и Англии — пресса стран-победительниц — комментирует страшное снижение морального уровня стран-победительниц, а что говорить о побежденных странах? Очень вероятно, что война действительно подымает моральный уровень генеральных штабов, но моральный уровень остального человечества падает катастрофически. Падает, конечно, и физический уровень.
Вернемся к Польше. Польша никогда в своей истории не наступала на Запад: Западу, Германии, она отдала без боя и нынешний Берлин, и Померанию, и побережье Балтийского моря. И Польша — от Болеслава Смелого в начале XIII века до Иосифа Пилсудского в начале двадцатого — наступала на восток и разбивала свой собственный лоб о Россию. В Варшаву русские пришли только после пятисот лет польских попыток захвата России. И рядиться в ризы мученицы Польше никак не следует. Суворовский штурм Праги особенной нежностью, конечно, не отличался. Но в результате этого штурма в Польше был установлен порядок, при котором польским патриотам ни разу не удалось поднять польское крестьянство против России — не удалось это и Костюшке. Как бы ни были велики и грубы ошибки раздела Польши и всего прочего, основная масса населения Польши против России не шла. Шли, собственно говоря, только польские работорговцы и рабовладельцы. Христолюбивое воинство своей грудью и своими штыками пробивало путь к более человечному, более христианскому устройству, чем это было раньше. Но, конечно, у Суворова не было никакой «науки о войне», как у Александра II не было никакой науки о геополитике. В Гельсингфорсе во время советских, то есть все-таки русских, воздушных бомбардировок «Зимней войны» у подножья памятника Царю-Освободителю всегда лежали свежие цветы. Кто положит сейчас цветы у памятников Гегелю и Клаузевицу? Может быть, маршал Соколовский?..
Научная стратегия
По Суворову мы только служили панихиды. Даже и наша литература обошла его почти полным молчанием. Единственно ценное, что было написано об этом человеке, было написано М. Алдановым — не генералом, не военным и даже не русским... А все остальные — генералы, военные и русские — пережевывают Клаузевицей и забывают факты.
Если мы будем основываться на фактах, и только на фактах, то мы можем установить такой ход событий.
Вот германская «военная машина» пошла в ход. Она ломала все, что было или совершенно слабо (Польша), или вовсе не подготовлено (Франция), или воевать не желало (СССР начала войны). Было очень легко и просто захватывать в котел Кутно польские армии, не имевшие ни авиации, ни танков, почти не имевшие артиллерии и численно раза в три слабее, чем немецкие войска. Было очень легко и просто устраивать «прорывы» на советском фронте, когда целые дивизии переходили на немецкую сторону и когда «прорывы» вырастали сами по себе. Но когда «наука о войне» («подавление воли противника путем применения предельной беспощадности») продемонстрировала русскому Ивану необходимость сопротивления с такой же «предельной беспощадностью», то с прорывами и котлами было кончено сразу. Когда у Альма-Амейна появилась еще импровизированная, совсем новорожденная английская армия, то с походом на Египет было кончено сразу, и тогда научным работникам философии войны только и оставалось гордиться тем, что не все они попали в плен.
Мы не должны забывать о той колоссальной помощи, которую мировой идиотизм оказал немецкому безумию.
Термин «идиотизм» принадлежит не мне. Это У. Черчилль так характеризует довоенную политику союзников.
В самом деле, англичане боялись войны и поэтому не хотели к ней готовиться. Чехию сдали без боя. Польше не помог никто, хотя Сталин помог Германии. Дании, Норвегии, Голландии не помог никто, как и они никому не помогли. В момент занятия Чехии Франция, по данным Черчилля, имела на франко-германской границе 71 дивизию против пяти немецких — Франция и пальцем не пошевелила. Гитлер атакует Францию — у той нет ни авиации, ни порядка, — и Сталин всячески помогает своему товарищу по профессии. Бельгия капитулирует, Англия кое-как уносит свои ноги, и Сталин оказывается один на один со своим товарищем по профессии. Товарищ по профессии прет на восток, и союзники довольно спокойно ждут, пока Иван Обломов не обломает Гитлеру его самых последних ребер. Союзное командование тянет как может со вторым фронтом и отдает по войскам приказы не соваться зря и не тратить крови. Вся война перекладывается на плечи русской партизанщины. И научные прогнозы генерала Кайтеля проваливаются истинно блестящим образом: партизанщина съедает военную машину «по винтикам, по кирпичикам». И сталинградский рычаг этой машины остался без снабжения...
Немецкая наука о войне одерживала победы только над теми противниками, для которых никакой «науки» и вовсе не был нужно. Польшу Германия превосходила силами, раз, вероятно, в десять. Францию — раза, вероятно, в четыре, и тут можно было обойтись и без джиу-джитсу, просто подавить превосходством сил. Но когда силы хотя бы приблизительно уравновешивались, то никакая наука ничем не помогала. И начинался откат — и от Нила, и от Волги. И никакая философия войны ничего не организовала — ни перед Волгой, ни перед Нилом. Померанский гренадер своими честными костями заплатил за безумие науки и за идиотизм философии.
Оставаясь на почве, так сказать, чистой абстракции, мы могли бы сказать: если ни одно государство мира не может быть организовано на началах философии, если ни одно человеческое общежитие не может быть организовано на началах философии, если ни семья, ни искусство, ни быт, ни хозяйство не могут быть основаны на началах философии — то какое основание ожидать, что на началах философии, всякой философии, какой бы то ни было философии, можно организовать и войну, и победу?
Сейчас и мы, и немцы сидим в почти одинаковой дыре. Но это еще не конец, еще не самое дно. При том уровне разума, который сейчас демонстрируют и немцы, и союзники, война будет вестись на территории Германии, и от Германии не останется почти ничего. При том уровне философии, которой руководствуется товарищ Сталин — беспредельное расширение при беспощадности средств, — мы еще переживем вещи, которые, может быть, заставят нас от Гегелей и Клаузевицей обратиться к Сергию Радонежскому и Александру Суворову.
Что ж? Лучше поздно, чем никогда.
Философия политики
Совсем на днях я случайно получил гектографированные листки Российского общевоинского союза, неизвестно где изданные и неизвестно кем написанные. В их заголовке сказано, что они издаются руководством РОВС и предназначены для «единомышленников». Мне лично очень отрадно попасть наконец в ряды этих единомышленников: в пяти номерах бюллетеня нет ни одного слова, под которым не мог бы подписаться и я. К материалам этих бюллетеней я еще вернусь, на этот раз никак не для критики. Пока что хотел бы, отступая от «германской темы», дать из этих бюллетеней такую цитату:
«Трудно предположить, чтобы кто-нибудь из нас верил в возможность существования России в республиканской форме. Но искренний и убежденный монархист не может не понимать, что Царя надо заслужить, что ему надо подготовить место в сердцах и на троне. Нельзя предавать Государя опять на изоляцию, измену и поругание. Верность требует от нас политического такта, самовоспитания, отбора людей чести и опыта».
Это очень важная цитата. Она означает то, что с корниловскими лозунгами «Царь нам не кумир», слава Богу, покончено. Она также означает и то, что, вероятно, покончено с целым рядом старых споров. Монархическое кредо новой линии РОВС выражено очень осторожно, но большего от чисто военной организации требовать трудно. Гораздо яснее и ярче сформулирована точка зрения РОВС на германскую политику по отношению к России.
«Русские люди, прожившие хотя бы несколько лет в Германии между двумя мировыми войнами, видели и знали, что германцы не отказались от движения на восток, от завоевания Украины, Польши и Прибалтики, и что они готовят новый поход на Россию. Русская эмиграция, жившая в других странах, не понимала этого или не хотела с этим считаться. Она предпочитала рассуждать по опасной схеме: «Враг моего врага — мой союзник» и по наивности готова была сочувствовать Гитлеру.
Надо надеяться, что ныне эти иллюзии изжиты. Цель Германии была совсем не в том, чтобы «освободить мир от коммунистов, и даже не в том, чтобы присоединить восточные страны, но в том, чтобы обезлюдить важнейшие области России и заселить их немцами.
Их план был задуман давно:
1. Разорить и ослабить Россию войной и революцией.
2. Истребить русскую национальную интеллигенцию руками большевиков (это старый германский прием «обезглавления» народа, примененный с успехом к саксам, чехам и западным славянам).
3. Истребить по возможности русское население в захватываемых областях (отсюда голодные и раздетые концлагери, «остарбайтерство», система «заложничества» и т. д. Аушвицкие печи для евреев были только генеральной репетицией массового истребления в завоеванных областях).
4. Заселить и германизировать оккупированные области.
5. Расчленить остальную Россию (демагогия среди русских национальных меньшинств) и обеспечить повсюду марионеточные германофильские правительства.
Таким образом, вторая война, в которую Гитлер возродил и вынес на восток империализм с его традиционными приемами, обнажила всю глубину национального презрения, ненависти и жестокости германцев к русскому народу. Мы должны додумать до конца и покончить раз навсегда с сентиментальными иллюзиями. После большевиков Германия есть главный национальный враг России, единственный, могущий посягнуть и дважды посягавший на ее бытие и не останавливающийся ни перед какими средствами. Эта инстинктивная мечта нескольких германских поколений — двинуться на восток и превратить Россию, по немецкому выражению, в «историческую кучу навоза», — не может и не должна считаться «угасшей» и ныне: она возродится при первой же политической конъюнктуре. Поэтому сильная Германия есть русская национальная опасность».
Это, в сущности, то, о чем я писал: мы, русские люди, прожившие хотя бы несколько лет в Германии, видели и знали, что именно собирается Германия нести «на восток». Ровсовская сводка немецких планов совершенно точна. Мы, русские люди, жившие в эти годы в Германии, могли бы дополнить эту сводку целым рядом дополнительных данных и иллюстраций.
Мы, русские люди, жившие в Германии, со Власовым не пошли. «Социалистический вестник» может утешаться тем, что мы, эти русские люди, оказались для Власова слишком реакционными. Но это очень плохое утешение. Ибо ведь кроме генерала Власова существовал еще и генерал Краснов. Неужели Р. Абрамович может предположить, что генерал В.В. Бискупский, генерал А.А. Фон Лампе, полковник Н.Д. Скалой, С.Л. Войцеховский и И.Л. Солоневич оказались слишком реакционными даже и для генерала П.Н. Краснова? Мы, русские люди, жившие в эти годы в Германии, видели и знали, что дело идет об уничтожении России и русского народа. Генерал А.А. Власов этого не знал. Генерал П.Н. Краснов это знал. До моего приезда в Германию не знал этого и я.
Обо всем этом нужно твердить, твердить и твердить: наша книжная, цитатная, философская интеллигенция наполнила наши мозги — и мои в том числе — совершеннейшим вздором. Мне, как, вероятно, и вам, Германия представлялась «страной Гегеля и Гете», оплотом культуры против большевистского варварства, страной всего того, что я уже не раз перечислял: всякой науки, всякой философии и всякой философии всякой науки. В Германии я попал в положение того анекдотического еврея, который, глядя на жирафа в зоологическом саду, упорно твердил: «Нет, не может быть».
Нас заели цитаты. Мы поддались иллюзиям. Казалось совершенно невероятным, чтобы «народ Гегеля и Гете», Канта и Бетховена и прочих и прочих мог бы проявить одновременно и такую степень зверства, и такую степень слепоты. Казалось совершенно невероятным, чтобы Гитлер, громивший Вильгельма за ошибку войны на два фронта, сам втемяшился бы именно в такую войну. Казалось невероятным, чтобы из катастрофы Первой мировой войны немцы не вынесли бы никакого поучения для Второй. Казалось невероятным, чтобы страна, после Версаля перебивавшаяся с хлеба на квас, рискнула бы бросить вызов всему остальному человечеству. И казалось совершенно уж невероятным, чтобы родина таких наук, как философия истории и прочего в этом роде, могла бы опуститься до уровня даже не идиотизма, а просто психоза. Все это казалось невероятным. Все это оказалось действительностью.
Если бы наши головы не были забиты цитатами, то мы обязаны были бы заранее вспомнить такой ход вещей. Очень простой ход очень простых вещей.
