Иван Солоневич. Так что же было в Германии?.. // Наша Страна. 1948-1949 гг.
Миф о войне
Германия 1938 года жила в атмосфере восторженного мифотворчества. Был миф о случайном проигрыше в Первой мировой войне. Был миф о низшей расе на Востоке и о вырождающейся демократии на Западе. Был миф о германских «организационных талантах», и был миф о бестолковости всего остального человечества. Все эти мифы были приятны. Несколько менее приятным оказалось пробуждение от мифов. Впрочем, сейчас Германия действует точно так же, как человек, проснувшийся после тяжкого перепоя: пытается опохмелиться. И с туманной головой глядя на целую батарею уже высосанных мифов, хлопает рюмочку. Все-таки легче на душе.
Но на мифотворческом поприще немцы нашли достаточное количество преемников, заместителей и вообще «исполняющих обязанности». Только что законченная война начинает обрастать новыми мифологическими наслоениями. Мир, поделенный на две половины «железным занавесом», в обеих половинах судорожно стряпает новые мифы — миф демократический и миф коммунистический. Оба они единомышленные, кажется, только в одном отношении: в оценке германской военной мощи, разбитой: с демократической точки зрения — демократическими силами, с коммунистической точки зрения — коммунистическими силами. Моя точка зрения сводится к тому, что германская военная машина была очень слаба и что разбита она была не демократическими и не коммунистическими силами.
Поражение Германии я считал неизбежным при всяких мало-мальски мыслимых обстоятельствах. Могли быть, конечно, обстоятельства немыслимые: какая-нибудь атомная бомба, сфабрикованная каким-нибудь профессором Планком или кем-нибудь другим. Какой-нибудь радар, изобретенный не в Англии, а в Германии, какая-нибудь революция в САСШ или контрреволюция в СССР. Все это могло бы изменить ход истории, может быть, даже и на несколько десятилетий. Но даже и все это не могло изменить исхода. А исход — поражение Германии — был неизбежен потому, что Германия проектировала такую «новую организацию Европы», может быть и всего мира, которая никого, кроме немцев, не устраивала. И немцы — по всей своей традиции, характеру и врожденным свойствам, «доминанте» или как хотите — не могли предложить никому иному ничего иного. Следовательно — рано или поздно, с радаром или без радара, с революцией в САСШ или контрреволюцией в СССР — против немцев все равно поднялось бы все человечество. И даже случайность изобретения какого-нибудь радара обратилась бы против немцев: все человечество вместе взятое обладает неизмеримо большим «изобретательным потенциалом», чем одни немцы.
В этих рамках все было довольно ясно: Германия живет мифами — то есть ложью. Все представления Германии — о внешнем мире и в особенности о России — есть ложные или, что еще хуже, лживые представления. Представления о Западе — лучше, но ненамного. Представления о себе самой носят характер мании величия. Цели войны, ее стратегия и идеология, ее политика и даже фразеология — решительно те же, что были в 1914 году. Может быть, никогда еще в истории человечества не было такого потрясающего сходства двух войн — со всеми стра¬тегическими и философскими предпосылками. В своей книге о социализме я привожу те образцы германской пропаганды, которые в Первую мировую войну исходили от профессора Шимана — предшественника доктора Геббельса по должности главного чревовещателя германской идеологии. Вы увидите сами: решительно то же самое. Временами доктор Геббельс повторяет своего предшественника не только по смыслу пропаганды, но и по ее отдельным выражениям. И если Альфред Розенберг почти буквально повторял Максима Горького, то доктор Геббельс почти так же буквально повторяет профессор Шимана. И Адольф Гитлер почти так же буквально повторил все подвиги и все ошибки Вильгельма Гогенцоллерна. Это еще одна из иллюстраций в тщете «личности в истории».
Все было одинаково. Но была ли одинакова армия? Была ли вооруженная сила гитлеровской Германии выше или ниже вооруженной силы вильгельмовской? И — как оценить это соотношение сил? Разумеется, в армии Вильгельма танков не было — у Гитлера они были, и в изобилии. Не было танков и в царской армии — в сталинской их были десятки тысяч. Но для меня было бесспорно: вооруженная сила царского режима была неизмеримо большей, чем вооруженная сила сталинского — несмотря даже и на то, что Николай II для подготовки этой вооруженной силы имел лет только семь, а Сталин готовился лет двадцать. Что сталинская подготовка шла на крови и на костях, а николаевской мы в свое время даже и не замечали.
Но — как можно сравнить? Где найти мерку для измерения? Говоря очень суммарно, мы могли бы утверждать, что суворовская армия была лучше куропаткинской, хотя суворовская стреляла из кремневых фузей, а куропаткинская — из трехлинейных магазинок. Это утверждение для большинства русских читателей будет, вероятно, бесспорным. В оценке соотношений армий Николая II и Сталина, Вильгельма II и Гитлера такой бесспорности, конечно, не может быть. Я пытался установить две измерительные точки — очень искусственные, конечно. Одна — нулевая и другая, так сказать, стоградусная. Первая давала кое-какую возможность оценить силы германской армии по сравнению с той армией, какой в 1939 году не существовало вовсе: например, с английской или американской. Вторая давала очень туманные исходные точки для оценки германской армии времен Гитлера и той гипотетической армии, которая — в тех же германских условиях — смогла бы реализовать возможный максимум своей боеспособности. Я считал, что армия Вильгельма II была максимумом и что такого максимума Германия Гитлера достичь просто не в состоянии.
Германская армия 1939 года была, разумеется «всех сильней» — и в 1942 году оказалась «всех слабей». Но и в 1939 году она очень точно соответствовала тому определению силы, которое говорит: «Молодец — против овец». До 1941—1942 годов она имела дело с разрозненным противником, неизмеримо более слабым решительно во всех отношениях: количественном, техническом, политическом и моральном. Люди, которые сейчас строят миф о «молниеносном походе» на Париж в 1940 году, начисто забывают то обстоятельство, что в 1871 и 1914 годах перегон от Рейна к Парижу потребовал того же молниеносного темпа, как и в 1940-м, — около шести недель. Одни и те же шесть недель — при Мольтке, при Людендорфе и при Гитлере, из чего можно бы вывести заключение, что и Мольтке, и Людендорф, и Гитлер были одинаково гениальными полководцами, — но также что и Мольтке, и Людендорф, и Гитлер тут были ни при чем. Но в 1914 году Париж был спасен Николаем П. В 1940 году Николая II не было, спасать было некому. Соотношение же сил между Германией и Францией было совершенно одинаково в 1871, 1914 и 1940 годах. Но в 1941 году и Германия и Франция выступали, так сказать, в ослабленном составе: и та и другая находились в состоянии политической неуравновешенности. Или того, что я для краткости обозначаю термином «кабак».
Сейчас, двенадцать лет спустя, мадам, она же товарищ, Кускова вспоминает в русско-американской печати мое определение советского хозяйственного и прочего строя — я определил его тем же термином «кабак». Называет мои высказывания «мерзкими» и не может простить эмиграции, что та «дала Солоневичу слишком много воли». Мадам Кускова с материнской заботливостью относится к доброму имени СССР, для этой заботливости у нее есть достаточные основания. И для ее доводов тоже основания есть: вот видите, то, что Солоневич называл кабаком, разгромило чудовищную военную машину Гитлера. Товарищ Кускова не понимает или делает вид, что не понимает: тоталитарный режим был не только в СССР, он был и в Германии. И кабак существовал не только у подножья Сталина, но и у ног Гитлера. Сейчас все победители склонны очень высоко ставить свои подвиги — а следовательно, и переоценивать того дракона, которого они соединенными усилиями кое-как ухлопали. И если бы они сказали: в сущности, Дракон не был таким уж многозубым — то им пришлось бы сказать: да и мы сами тоже не были такими уж Георгиями Победоносцами. Поэтому все три стороны — германская, советская и демократическая — пребывают в состоянии одного и того же мифотворчества.
Общий военный потенциал Германии Гитлера никак не мог равняться военному потенциалу Германии Вильгельма. Вильгельм имел за собою 43 года мирного развития. Имел военный и торговый флот. Имел огромный золотой запас — и дома, и за границей. Имел и промышленный потенциал выше тогдашнего американского. И имел политику, которая для каждого немца была само собою разумеющейся. Кроме всего того, в Первую мировую войну бензин почти никакой роли не играл. Гитлер из всех преимуществ Вильгельма не имел ни одного — но не имел также и бензина. И кроме того, Германия Вильгельма была единой, а Германия Гитлера единой все-таки не была.
Генерал Людендорф являлся на аудиенцию к Вильгельму — и не боялся, что Вильгельм прикажет его повесить. Генерал Гинденбург беседовал с Вильгельмом, и Вильгельму в голову не приходила мысль о том, что в портфеле Гинденбурга может быть спрятана бомба. Для Людендорфа и Гинденбурга Вильгельм был само собою разумеющейся властью. Для генералов Бломберга и Фрича унтер-офицер Гитлер само собою разумеющейся властью все-таки не был. И никакой в мире генерал не признает прав никакого унтер-офицера на командование и армиями, и генералами.
Современная литература, посвященная Гитлеру и войне, базируется, в частности, на показаниях обвиняемых Нюрнбергского процесса. Одна из замечательно глупых книг, посвященных этому вопросу — книга Раймонда Картье «Тайны войны», — печаталась в эмигрантской печати. В ней, кроме сплошного вздора, нет ничего. Но есть показания нюрнбергских обвиняемых, где говорится также и о военных талантах Гитлера. Никому, видимо, в голову не пришло задать себе такого рода вопрос: а что, собственно, оставалось говорить этим обвиняемым: признаться прямо в том, что они подчинялись только страха ради иудейска; что они, генералы-выдвиженцы, кланялись в ноги унтер-офицеру только потому, что в руках этого унтер-офицера были и палка, и чинопроизводство; что они, Кейтели и Йодли, сели на места Вломбергов и Фричей вовсе не из-за патриотических, а просто из-за карьерных соображений? Войдите в их психологическое положение, и вы, вероятно, согласитесь с тем, что и им, этим обвиняемым, ничего, кроме мифа, не оставалось. Раймонд Картье живописует сношения Гитлера с «миром фантастических гигантских теней», с Фридрихом II и даже с Чингисханом, — и начисто умалчивает о том, что Вильгельм II, который, вероятно, с Чингисханом не разговаривал, делал решительно то же, что делал Гитлер. Вильгельм был сильнее. Но и соседи его были сильнее. Гитлер был слабее. Но немецкие соседи 1939 года были слабее кажется, эти потери были огромны и эти потери несли войска первой линии, кадровые войска. Замерзшие армии откатывались от Москвы и бросали все, что можно было бросить. Гитлер лично ринулся на Московский фронт и массовыми расстрелами остановил бегство армии. Согласитесь и с тем, что при Вильгельме таких вещей все-таки не было.
Не было при Вильгельме и еще одного. При Вильгельме армия чувствовала себя первым сортом. При Гитлере — только вторым. Армия говорила: мы, армия, выигрываем сражение, они, партия, проигрывают войну. Когда армия продвигалась на линию Орел—Харьков и когда ее тыл попал в распоряжение «гражданского управления», дело дошло до гражданской войны. Я не знаю, отражена ли эта война в произведениях истории, но я о ней слышал от десятков людей — и немцев и русских, от пленных, перебежчиков, переводчиков, от немецких солдат и офицеров и даже от священников и врачей. Партия в лице ее «гражданского управления» не давала армии поездных составов: они нужны были для грабежа. Армия отбивала эти составы вооруженной силой, без них не было ни снарядов, ни снабжения. Партизаны пускали под откос и партийные, и армейские составы. Армия поддерживала антисоветское партизанское движение — а оно, как только армия продвигалась дальше на восток, автоматически превращалось в антинемецкое. Армия говорила: партия лишает нас союзников. Партия говорила: армия вооружает наших врагов.
Кроме того, были и союзники — венгры, румыны, итальянцы и всякие другие. Об итальянцах я не знаю ничего. Что же касается венгров и румын, то они промышляли главным образом распродажей военного имущества: винтовка котировалась в литр самогона, пулемет — в три литра, полевое орудие доходило до двадцати литров. Немцы поставили свои караулы у частей своих союзников, но спивались даже и немецкие караулы. От Торна до Волги по тылам германской армии свирепствовал совершенно невообразимый кабак. Партия подрывала армию, и армия норовила подвести партию — на поверхности истории это выразилось в заговоре 20 июля. Уже в 1940 году немцы передавали мне и такой миф: генералы сознательно спровоцировали войну и сознательно ведут ее на проигрыш — ибо иначе от Гитлера им бы не избавиться никак. На каждом этапном пункте от Торна до Волги сталкивались армия и партия, и обе стороны старались друг другу напортить: теплые вещи застревали на территории партии, там же застревали медикаменты и составы, там же застревали и люди, которые были привилегированными и которые на фронт идти не хотели. Каждый этапный пункт от Торна до Волги нужно было охранять от партизан — в числе которых были также и немецкие: коммунисты, дезертиры, осужденные и прочие. Партизанщина была и антинемецкая, и антисоветская, и монархическая, и коммунистическая — была и просто бандитская. Были русские отряды по борьбе с партизанщиной: их формировала армия, и их норовило расстреливать гражданское управление. Были русские эмигрантские офицеры, которые стояли более или менее во главе отрядов по борьбе с партизанщиной, — они были на немецкой службе. Они вели снабжение партизан всякого рода амуницией и разведывательными данными о дислокации и передвижениях германских войск. Были еврейские, польские, русские, латышские, эстонские и Бог знает какие еще «банды», «отряды» и даже «корпуса», о которых никто в мире не мог сказать, за что же они, собственно, воюют, и воюют ли они вообще.
Гитлер хвастался: «Никто не смеет сомневаться в том, что мы сумеем организовать это восточное пространство», — такой дезорганизации, я полагаю, не было никогда и нигде.
