Иван Солоневич. Так что же было в Германии?.. // Наша Страна. 1948-1949 гг.
Нужно иметь в виду следующее: немецкая армия Вильгельма, конечно, грабила; такой армии, которая этим бы не занималась, никогда в мире не было, нет и, вероятно, не будет. Разница только в масштабах. Грабили и армия Вильгельма II, и армия Николая II, и все остальные тоже. Но во времена проклятых капиталистических режимов во всех этих армиях было какое-то сознание закона, права, порядка. В армиях благословенных социалистических режимов ничего этого уже не было. Германская армия совершила трехнедельную прогулку по Польше — и принялась грабить представителей двух низших и бесправных рас: евреев и поляков. Евреи все, а поляки почти все были объявлены вне закона. И их имущество — тоже. И армия и партия ринулись как коршуны. Тут было форменное социалистическое соревнование на скорость и на вес: если я, Мюллер, сегодня шубу не сопру, то ту же шубу завтра сопрет Майер, — нужно торопиться. С этой психологией немцы отправились во вторую военную прогулку — на этот раз шестинедельную — во Францию. Там они все-таки старались стесняться — но и там это не удалось. Было опьянение и дешевой победой, и бесплатными погребами. Целый год армия провела в пьянстве и грабеже. В тепле и в кроватях. С женщинами и с вином. И потом — после вот этого опыта двух кампаний — на восток, под Москву, в морозы — без наушников и рукавиц, валенок и теплого белья, без согревающих смесей для моторов, без веры в то, что фюрер, уже прошляпив русскую зиму, не прошляпил еще чего-либо — еще более существенного. С офицерским составом, который не мог верить и не верил ни наместникам Бломберга, ни заместителям Фрича. С мужиком, который войны не хотел, с союзниками, которые распродали партизанам и винтовки и орудия, с феодальными войнами между армией и партией, между военным командованием и гражданским управлением и, наконец, с очень свежим воспоминанием о том, как в 1914—1918 годах никакие «победы» ничему не помогли.
Народ и интеллигенция
Я бы очень не хотел, чтобы моя информация о Германии была бы принята в качестве нынче модного немцеедства. Я прожил в Германии десять лет. Я ничего плохого от немцев не видал. Я немцев — германских немцев — очень не люблю: весь строй их души категорически противоречит всему строю наших душ. Немцы из-за границы (Ауслансдойтше) были другими людьми. Немцы, долго жившие в России, были совсем другими людьми. Но Райхсдойтше — это есть жуть.
Не знаю, имею ли я право на обобщение. Но мне кажется, что казарма и солдатчина есть для Райхсдойтше единственный клапан, единственная отдушина, в которую он может уйти от своих собственных чувств, ограниченности, эгоизма, мелочности, погони за пфеннигом, механичности и бездушия. Таким образом, я не хочу проповедовать ни германофобство, ни германофильство. Но сейчас, когда немецкий народ несет на себе последствия деяний его собственной интеллигенции, я считаю своей моральной обязанностью дать и мой репортерский отчет о том, что я в реальности видел в Германии.
Некоторое предисловие: мы и немцы влачим более или менее одинаковую судьбу. До 1914 года Англия и САСШ по сравнению с Германией и Россией были великанами все-таки второстепенными. И Германия и Россия считались оплотами реакции. И Германия и Россия — каждая по-своему — стояли во главе всего настоящего человеческого прогресса. Россия обгоняла все страны мира по всем показателям. Германия стояла впереди всех стран мира тоже почти во всем показателям, вытесняя Англию не только из торговых бирж, но и из торгового мореплавания Судьба столкнула лбами обе монархии — и обе в этом столкновении погибли. На месте двух монархий возникли две философские системы, имеющие в своем фундаменте одного и того же Гегеля, раздвоенного на марксизм и нацизм. Судьба столкнула лбами и обе философии. Одна из них уже погибла. Другая доживает свои дни. Обе философии напоены кровью до насыщения. Винить немцев в нацистских зверствах будет так же справедливо, как и винить нас в марксистских.
К этому, конечно, нужно сделать целый ряд поправок: основная из них сводится к тому, что на захват власти Лениным Россия ответила оружием, а на захват власти Гитлером Германия ответила: zum befehl! Но и к этой поправке нужно внести некоторые дополнения: керенский кабак длился у нас только полгода и окончательно надоесть еще не успел. Веймарский в Германии длился пятнадцать лет и уже успел надоесть окончательно. Немцы потянулись хотя бы к призраку какого-то порядка. А интеллигенция, кроме того, видела в Гитлере своего лучшего приказчика: человека, который будет выполнять ее философские веления.
Гитлеровский режим в Германии был таким же результатом вековой интеллигентской традиции, как и ленинский в России. И германская интеллигенция — я говорю о высококвалифицированной интеллигенции — была, во всяком случае, никак не умнее русской.
* * *
«Чем кумушек считать трудиться, не лучше ль на себя, кума, оборотиться»...
Давайте обернемся на самих себя.
Профессор П.Н. Милюков, вне всякого сомнения, стоял во главе русской общественной мысли от примерно 1905-го до примерно 1939 года. Его политическая карьера началась с поездки за границу с предложением не давать кредитов царскому правительству. Ничего не вышло. Дальнейший успех заключался в Выборгском воззвании — опять ничего не вышло. Потом он протестовал против вооружения армии и флота — ничего не вышло. Потом он пытался сорвать столыпинские реформы — опять ничего не вышло. В первый день Первой мировой войны П.Н. Милюков написал пораженческую статью, потом ездил извиняться к Николаю Николаевичу, и тот, по тогдашним кровавым временам, вместо того чтобы мирно повесить Павла Николаевича, снова разрешил газету «Речь», и П.Н. Милюков снова стал вести свою политику «глупости или измены». Эта политика достигла своего апогея в славные дни Февраля: пришла «великая и бескровная» — это термин, впервые пущенный именно П.Н. Милюковым в «Известиях Комитета Государственной Думы» от 3 марта 1917 года. Потом, когда великая и бескровная окончательно развалила и армию и флот, — П.Н. Милюков потребовал Дарданеллы — отсюда его советское прозвище: Милюков Дарданельский. То есть дал большевикам тот пропагандный козырь, которого им как раз не хватало: война-де ведется в интересах империализма, капитализма и вообще буржуазии. Я лично присутствовал в качестве репортера на митинге-танцульке, где П.Н. Милюков перед солдатской аудиторией, щелкавшей семечки, цифрами экспорта и импорта доказывал необходимость занятия Дарданелл. Мне тогда было 26 лет. Никогда — ни до, ни после этого — я ничего более глупого не слыхал. Армия уже развалена. Дезертирская масса петербургского гарнизона сидит, обнимается с горничными и прерывает докладчика возгласами: «Ну довольно, ну кончай!» — предвиделась танцулька. И с высоты кафедры человек, разваливший русскую армию, зовет дезертиров к победному маршу на Дарданеллы.
Дальнейшие кривые дальнейшей политической карьеры П.Н. Милюкова я уже приводил: изгнание из Временного правительства, поездка на поклон к немцам, потом к Деникину, потом к союзникам и, наконец, проповедь эволюции советской власти. Согласитесь сами: ничего более глупого история русской общественной мысли все-таки не знает.
Долгое время мне казалось, что за непонятными деяниями нашего профессора стоят какие-то темные силы, вот вроде пресловутых жидомасонов. Потом, попав в Германию и очутившись лицом к лицу с немецкими отражениями русской профессуры, я пришел к совершенно непоколебимому убеждению: никаких тут темных сил нет — есть просто глупость. Тупая, безнадежная, самоуверенная глупость человека, мозги которого наполнены цитатами. Только глупость — и больше ничего.
Я вел бесконечные споры с немецкой профессурой. Немецкая профессура била меня цитатами как хотела: загоняла в угол и нокаутировала на первом же раунде. Та цитата из Горького-Розенберга, которая приводится в этом номере «Нашей страны», была мне продемонстрирована именно немецкой профессурой: «Вот, видите, — ваш писатель говорит то же, что говорим и мы: Россия исторически осуждена». На мою голову вытряхивали целые картотеки из философии просто, из философии войны, из той геополитики, которую генерал Б.А. Хольмстон искренне считает наукой, из Rassenlehre, о которой я вообще еще никакого и понятия не имел. Вообще, это было жалкое зрелище. Заканчивались эти зрелища стандартно. Я, загнанный в угол, говорил: «Ну, посмотрим до Берлина». Профессора смеялись и говорили: «Ну, посмотрим до Москвы — или до Урала». Дело кончилось в Берлине.
Для немецкой интеллигенции все было абсолютно бесспорно, начиная с «науки о Гегеле», согласно которой «мировой дух» нашел свое окончательное пребывание именно в Берлине — маршала Соколовского Гегель как-то не предвидел. Ничего не предвидела ни философия вообще, ни философия войны в частности. Россию профессура изучала по цитатам из Горького, по толстовским каратаевым или по гончаровским обломовым. И все было очень замечательно: военная прогулка, потом колонизация, потом то ли истребление, то ли выселение обломовых куда-то к Байкалу и, наконец, наступление германской эры в мировой истории.
Об этих разговорах у меня записаны сотни страниц. Были вещи истинно невероятные: крупный инженер Грефе приходит ко мне и с выражением крайнего беспокойства пытается навести у меня, как у, так сказать, эксперта по русским делам, справку, насколько реален план истребления шестидесяти миллионов в Европейской России. Он, инженер Грефе, хотя и партиец, боится, что этого плана выполнить не удастся, — как думаю по этому поводу я? Это было решительно то же самое, что у профессора Милюкова: полный моральный кретинизм. Инженер Грефе даже и не понимал, как я, русский, воспринял столь человеколюбивые планы Третьего Рейха. И таких сцен были десятки. Здесь был форменный идиотизм — и умственный и нравственный. Люди не понимали ничего.
Разговор с генералом Кейтелем. Та же великолепная уверенность в великолепном будущем. Те же разговоры о военной прогулке. Мои доводы о партизанской войне господин Кейтель отметает, как детский вздор: при русской сети железных дорог, при современной технике, при отсталости русского солдата и прочее и прочее — какая тут может быть партизанская война? Что я, ратник второго разряда, мог противопоставить будущему фельдмаршалу? Только то, что я противопоставлял профессорам философии: ну, черт с вами, — подождите до Берлина.
* * *
И вот от всех этих вершин человеческой мысли я попадаю в глушь, в деревню в Померанию. На меня смотрят косо: русский, ссыльный — черт его знает. Потом по вечерам ко мне пробираются «померанские гренадеры», сосут трубки, сопят, мычат, и потом начинаются расспросы: как я думаю, что из всего этого выйдет? Он, померанский гренадер, думает, что не выйдет ничего. Как воевать с такой страной, у которой нет железных дорог? Это генералам хорошо — они на авто, а мне, гренадеру, тысячи километров ногами месить. И на каждом километре — партизаны. Он, гренадер, был и под Верденом, был и на Украине — нет, под Верденом было все-таки легче. И потом: на какого черта? У него, гренадера, есть тут свой участок, свой дом — какого черта ему лезть куда-то на Украину: все равно зарежут. Русский мужик, конечно, очень некультурный мужик, но драться он умеет. Зачем все это? Нужно, чтобы у вас сидел царь и у нас сидел кайзер, мы бы вам продавали машины, вы бы нам продавали корм — но воевать нам совершенно незачем.
Это было осенью 1941 года. К концу осени начались разговоры о «вербауэрах». «Вербауэр» — это вот что. В оккупированных немцами областях России часть населения — после войны (во время войны нужны рабочие руки) должна быть истреблена и часть отдана в распоряжение вербауэров. Вербауэр — это вооруженный немецкий крестьянин-надсмотрщик, который должен был играть роль среднюю между нашим казачеством и ямайским плантатором. Мужики взвыли. Проект был оставлен после неудачи под Москвой, но все-таки Остминистериум успело перебросить на Украину каких-то вербауэров из Голландии и Мекленбурга: они там и остались.
Раз приходит ко мне старушка, мать сапожника (сапожник был на фронте), и просит показать карту России и Германии. Я показал. Старушка смотрела, сравнивала и спрашивает:
— Что — парень с ума сошел? — Под парнем подразумевался Гитлер.
Потом стали прибывать русские пленные. Во всяком крестьянском доме были развешаны «гебрауханвайзунг» — как обращаться с унтерменшами. И было прибавлено, что эта рабочая сила останется в Германии еще много лет после окончания войны. Опять приходили померанские гренадеры, опять сопели трубками и опять спрашивали: на какого черта все это нужно, очень хорошие парни эти ваши русские, правда, некультурные, но работать умеют. И если с ними хорошо обращаться, то вот можно оставить на него и дом и детей и пойти в кирху или в кнайпу. Но какого черта нужны эти дурацкие разговоры об унтерменшах?
У всех этих мужиков, сапожников, столяров и лавочников был нормальный человеческий здравый смысл. Почти все они проделали своими ногами и своими боками Первую мировую войну — ту самую, в которой 93 крупнейших представителя германской науки выступили с воззванием ко всему миру, указывая всему миру на полную безнадежность сопротивления германской военной машине. Эти мужики были в политико-общественном отношении умнее всех девяносто трех вершин германской философии просто, германской философии войны и философии геополитики. Точно так же как наши дворники и рабочие 1917 года были умнее профессора Милюкова: они, дворники и рабочие, от восторга не захлебывались. Я их знаю, этих дворников и рабочих. Они не писали ничего, и в анналах истории не сохранилось никаких следов их красноречия. Только потом профессора и приват-доценты, и историки революции и фальсификаторы действительности вложили в их пролетарские сердца восторг перед милюковской великой и бескровной. Я знаю рабочий Петербург 1917 года. Он, этот рабочий Петербург, встретил Октябрь с ужасом и с отвращением, точно так же как встретил его и я — репортер и футболист. Кто же оказался умнее: мы или Милюковы? Я не то что в профессора, а в приват-доценты не гожусь. Однако сравните мои политические прогнозы с прогнозами профессора истории Милюкова! Мои были в свое время опубликованы и потому доказуемы — а как доказать моего дворника на Седьмой Роте, который на третий день после великой и бескровной заявил мне: «Ну, уволили Царя — теперь сами дрова носите, а я в деревню смоюсь: тут жрать будет нечего...».
Так оно и вышло.
