Иван Солоневич. Так что же было в Германии?.. // Наша Страна. 1948-1949 гг.
* * *
Потом, в феврале 1945 года, мы проделали на возике и вело страшный путь от Ней-Штеттина до Гамбурга. Мы ночевали в десятках крестьянских дворов. Нам ни разу не отказали в пристанище потому, что мы — русские. И ни разу ни один немецкий «простолюдин», ни разу за все эти годы, не сказал ни слова ни о Герренрасе, ни об унтерменшах. Они, эти простолюдины, были умнее профессоров. Но они также были и порядочнее профессоров. Совсем как у нас.
* * *
Русская эмиграция, сейчас рассуждающая о Власове и Краснове и о том, что было бы, если бы чего-то не было, и понятия не имеет о том, что в действительности делалось и планировалось в Германии. Не имеет понятия также и о том, что внутреннее единство Германии, поставившей против себя весь мир, было расколото на десятки трещин. Что германская интеллигенция была чем «образованнее», тем безумнее. Что ее представления о мире вообще и о России в частности были идиотскими представлениями, такими они остались и сейчас. И что немецкий мужик — как и русский мужик — смотрел на развивающиеся события с недоверием, с ужасом, иногда с отвращением. Они, простолюдины, конечно, воевали: раз уж война, то ничего не поделаешь. Они, конечно, хотели победы. Но в эту победу они верили мало или не верили вовсе. Иногда даже боялись победы: вот захватит Гитлер Россию и пошлет его, Майера, каким-то «вербауэром» куда-то к черту на кулички, и на этих чертовых куличках Иван его, Майера, рано или поздно все-таки пристрелит.
Вот с этакими-то «потенциалами» германская философия просто, философия войны и философия геополитики — втемяшилась в войну против всего мира. Шансов избежать совершеннейшего разгрома не было никаких.
Философия войны
Германия жила в атмосфере рекламы и саморекламы, внушения и самовнушения. Внушению этому в какой-то степени поддались и все мы. И мы сами много десятилетий подряд смотрели на Германию сквозь призму немецких цитат: «Вот видите, написано, черным по белому, и не кем-нибудь, а профессором, ученым, академиком, доктором философии, автором двадцатитомного собрания сочинений...» Как было не верить? —
Ведь с давних пор привыкли верить мы,
Что нам без немцев нет спасенья...
В 1939—1941 годах — может быть, и еще позже, Германия казалась многим из нас единственной возможностью спасения. Люди верили в то, во что хотели верить, и эта вера подкреплялась тоннами и тоннами совершенно научных цитат. Никто в мире не продуцирует столько цитат и столько цитатных профессоров, как Германия. По-видимому, все профессора в мире действуют одним и тем же приемом: приемом умолчания. Так, наши классические историки — Платонов и Ключевский, — излагая ход заговора, восстания и казни декабристов, умалчивают об их планах, так сказать, массового цареубийства. В Берлине мне попался том истории автомобилизма, страниц семьсот, в котором на автомобилестроение в САСШ было уделено четверть страницы, а на Форда — три строки. Все остальное сделали немцы. Все, что было в мире изобретено, было изобретено немцами. Все, что в мире было организовано, было организовано немцами. Именно у них, у немцев, была самая высокая в мире наука, самая высокая в мире техника, самая мощная в мире промышленность, самый боеспособный в мире солдат — и все это в будущей войне будет направляться по законам самой высокой в мире науки о войне.
Наши цари кое-каких ошибок все-таки наделали. Ну что стоило императору Павлу I возвести А.В. Суворова не в чин генералиссимуса, а в сан профессора: может быть, тогда наш генеральный штаб изучал бы «науку о войне» по Суворову, а не по Клаузевицу. Приставить к Суворову нескольких литераторов, которые оставили бы его военному потомству хоть полудюжину брошюрок, из которых наши военные профессора могли бы вырезать и подклеивать хоть дюжину цитат. Но русская военно-научная мысль, которая имела за собою самую блестящую военную историю мира, изучала науку о войне по немецким цитатам, за которыми стояла самая неудачная военная история мира. За этими цитатами мы как-то просмотрели некоторое количество совершенно очевидных вещей.
Одна из них сводится к тому, что за всю военную историю всех рейхов вместе взятых Германия имела только одну более или менее настоящую победу: победу над Францией во франко-прусской войне 1871 года. И что в этой войне Германия превосходила Францию количественно раза в два и по подготовке еще раза в два. Что во Франции в 1871 году шел приблизительно такой же политический развал, как и в 1914, 1940 и 1948 годах, и что вследствие всего этого в чисто военном отношении Германия Бисмарка превосходила Францию Наполеона III раза в четыре. При четырехкратном превосходстве сил можно побеждать, несмотря на «науку о войне». Наука о войне начинается там, где полководцы бьют более сильного противника. Нашу военную науку нужно было строить на исторической базе Александра Невского, Димитрия Донского, Румянцева, Потемкина, Суворова, Кутузова, Скобелева — а не на базе немецких князьков, вот вроде Фридриха «Великого», который во главе шеститысячных немецких армий одерживал победы над пятитысячными тоже немецкими армиями и которого только Петр III спас от полного разгрома и самоубийства. Немецкая военная история переполнена полководцами, которые совершали десятиверстные переходы в соседние княжества и там отвоевывали сотни квадратных верст. Почти на эту тему была карикатура в «Симплициссимусе»: сидит немецкий фюрер в своем парке и спрашивает своих придворных: «Что, кажется, идет дождь?» — «Нет, ваше высочество, это в соседнем княжестве пробуют новый пожарный насос».
Но зато в каждом соседнем княжестве были свои придворные философы, историки и летописцы, и количество цитат, оставленных ими в назидание обалделому потомству, было истинно рекордным. Вероятно, именно поэтому произошла довольно труднообъяснимая вещь: генерал Суворов командовал войсками в девяносто трех сражениях и из девяносто трех сражений выиграл все девяносто три. Генерал Клаузевиц не командовал ни в одном и, по естественному ходу событий, не выиграл ни одного. Кооператив Бисмарк—Мольтке разбил раза в четыре слабейшего противника. Суворов бивал раз в десять сильнейшего. Но «науку о войне» мы все-таки изучаем по Клаузевицу. А по Суворову только служим панихиды. Иногда и по самим себе. Если бы русский Генеральный штаб войну 1914—1917 годов вел бы по Суворову, а не по Клаузевицу, мы, вероятно, и до сих пор гуляли бы по Невскому проспекту. Вообще, если бы мы постарались жить без Гегелей, Клаузевицей и Марксов, мы едва ли оказались бы в более глупом положении, чем сейчас.
Тюбики
В Коране, говорят, есть такая рекомендация: «Если тебе нужен совет — спроси женщину и поступай наоборот». Я не мусульманин и совет Корана средактировал бы несколько иначе: если вы хотите что-то понять — прочтите, скажем, Милюкова и постарайтесь понять наоборот. Это, конечно, слегка теоретично. Но если бы, скажем, тот же Милюков делал бы как раз обратное тому, что он совершал в реальности, выиграла бы Россия, выиграл бы и сам Милюков. Если вы просмотрите все пророчества нашей и немецкой профессуры и у каждого пророчества перемените знаки: вместо плюса — минус, и вместо минуса — плюс, то результат будет все-таки приближаться к действительности. Это, в частности, относится и к профессорским теориям эволюции советской власти: да, действительно, только в направлении, как раз противопо¬ложном предсказанному.
Вот с этой научно-кощунственной точки зрения нам бы следовало пересмотреть некоторые положения «науки о войне», «философии войны», «геополитики» и прочего такого. Если мы вдумаемся в факты, а не в цитаты, то мы, как мне кажется, можем установить такой ряд фактов.
Сила Германии заключается в ее среднем человеке — необычайно работоспособном, дисциплинированном, технически одаренном, и, я бы сказал, технически добросовестном. Немец чрезвычайно добросовестен по отношению к вещам, к законам, к дисциплине — и, выходя из рамок четко очередных шестеренок, параграфов, предписаний и прочего, теряет всякую возможность ориентироваться. Но его средний уровень чрезвычайно высок. И технический уровень, откидывая пока что ряд осложняющих моментов, вероятно, выше любой иной страны мира, отдельно взятой. Это народ точной механики, Uhrmachervolk, — народ часовщиков, как немцы называют самих себя. Сила Германии в ее Амфлетах. Слабость Германии в ее Гегелях. Гегелей знают все. Об Амфлетах, кажется, еще никто не писал.
Herr Эдуард Амфлет был берлинским приятелем моего сына. В его уборной я обнаружил довольно странную коллекцию. В одних картонках лежали пустые тюбики из-под зубной пасты, в других — из-под крема для бритья, в третьих — всякие иные. В отдельных коробочках были тщательно рассортированы крышечки от этих тюбиков. Я спросил, что это за странная страсть к коллекционированию, на что Herr Эдуард Амфлет ответил мне: «А это для войны». «Для какой войны?» «Ну, вообще для войны». «А при чем же здесь тюбики?»
Herr Амфлет обстоятельно объяснил мне, почему война вообще неизбежна — совсем по Клаузевицу: «Вечный мир есть сказка, и даже не прекрасная» — и почему им, немцам, необходимо собирать крышки от тюбиков: «У нас может не хватить сырья».
Я не стал спорить о Клаузевице и только припомнил происшествие, попавшее на страницы петербургской печати осенью 1915 года. При каком-то случайном обыске была арестована немка-учительница, у которой нашли пудов что-то пять так называемой свинцовой бумаги, в какую по тем временам заворачивали шоколад, чай и прочее. На вопрос полиции, зачем это нужно, немка гордо ответила, что она это собирала для войны, и собирала много лет: Германия будет воевать и у Германии может не хватить сырья. Не знаю, цитировала ли эта немка Клаузевица. Но вот сидела женщина десятки лет в России, готовила русских детей по немецкому языку и для тех же детей готовила немецкие пули из русского свинца. Философская ирония судьбы заключалась в том, что эта бумага только называлась свинцовой — это была фольга. Ни для каких пуль она не годилась вовсе.
Сила Германии заключалась именно в этом. Никто другой в мире этого сделать не может: ни собирать тюбиков, ни копить свинцовую бумагу. Ни один народ в мире не может проявить такой дотошности, какую проявляют немцы. Это народ точной механики. Чем мельче данная операция, тем меньше имеют немцы конкурентов в этом мире. Чем она крупнее, тем более катастрофический получается разрыв между философией и реальностью. Сейчас немецкие философы в сегодняшней немецкой специальной печати объясняют эти катастрофы немецким идеализмом — понимая под идеализмом тенденцию изучать идеи вместо изучения фактов. Это, конечно, не будет идеализм в русском смысле этого слова. Было бы гораздо проще назвать это просто схоластикой.
Берлинский и померанский Амфлеты годами и десятилетиями собирали всякие тюбики, и все воспитание нации было подчинено «целям войны». «Вечный мир есть сказка, и даже не прекрасная» — так говорит Заратустра «науки о войне». Эти Амфлеты дрались блестяще. Как бы ни оценивать ход Второй мировой войны, нужно, однако сказать, что защита Берлина — нелепая с какой угодно точки зрения — была героической с точки зрения воинского духа страны: немцы потеряли все, но военная честь у них осталась.
Средние «померанские гренадеры» воевали блестяще — этого у них никто отнять не может. Очень высоко стояло среднее офицерство. Генералы, по-видимому, были не хуже, но и не лучше всяких других. И «наука о войне» была хуже всякой иной, ибо именно она ставила недостижимые цели — и пути к достижению недостижимых целей прокладывала так, что автоматически подымала против Германии весь мир. Ставила остальных людей в такое положение, когда для них лозунг «Победа или смерть» приобретал буквальный смысл: загоняла человека в угол и ставила его перед перспективой — или погибнуть в каком-нибудь истребительном лагере, или уж драться до конца.
В своей книге об иллюзиях я пытаюсь свести в краткую, но очень точную формулировку основные — самые основные — положения геополитики и науки о войне. Геополитика, по моей формулировке, есть немецкий суррогат немецкой науки, долженствующий доказать немцам их естественное немецкое право на господство над всем миром. Ее основное положение сводится к тому, что всякая великая нация стремится выйти к берегу океана. Когда она вышла, начинается стремление к противоположному берегу. Когда достигнут и он, нация стремится захватить противоположный берег другого материка: «Вечный мир есть сказка, и даже не прекрасная». Это положение означает право на захват всего мира и автоматически ведет к войне против всего мира. Наука о войне требует подавления воли противника и рекомендует — для скорейшего достижения этой цели — предельную степень беспощадности. Предельная степень беспощадности вызывает сначала моральный, а потом и вооруженный отпор всего мира и автоматически ведет к разгрому. Совершенно конкретный исторический пример. В 1939 году немецкая военная машина обрушилась на Польшу, у которой, кроме «гонора», не было решительно ничего: ни одного авиационного, артиллерийского и даже оружейного завода. Была лихая кавалерия, которая действительно атаковала в конном строю немецкие танки, пытаясь саблями прорубить их «картонную» броню. Для победы над Польшей никакой «науки о войне» нужно не было. Польская армия была уничтожена. Началось «пассивное сопротивление», и оно преследовалось методами «беспощадного подавления воли противника» — об этих методах писалось достаточно много.
За это время мне случилось посетить и Варшаву, и Стокгольм. В Варшаве я видел, что там делалось, а в Стокгольме я читал, что об этом писалось: из Польши уезжали или бежали тысячи нейтральных людей — шведов и норвежцев, американцев и аргентинцев, купцов, инженеров, певцов, журналистов, — и мировая пресса была переполнена ужасом и отвращением. Несколько позже я спрашивал немцев: «Зачем все это нужно — подымать против себя общественное настроение всего мира?» Немцы отвечали: «А нам наплевать — у нас военная машина. И эта военная машина действует на основании самой современной науки о войне и философии войны».
Наука и философия ставили людей в такое положение, из которого им никакого выхода не было. Даже и советы оказались лучше: всякий поляк или почти всякий поляк может все-таки как-то приспособиться к компартии и как-то жить. Но как было попасть в разряд «Герренрассе»? Мне случалось быть и в Праге — там я разговаривал с крупными чешскими капиталистами. Они говорили: «Мы — за советы. Мы знаем, что советы нас ограбят, а может быть, и расстреливать станут. Но нас грабят и расстреливают и немцы. Однако советы — это временное явление. Если же война окончится победой немцев — то мы погибли и как капиталисты, и как чехи, и просто как люди».
