- Очень интересовались – каким именно способом у вас совмещается троцкизм с монархизмом. Очень допытывались. Я сказал, что, по моим сведениям, вы собираетесь возводить Троцкого на престол Романовых.
- Кто вас допрашивал? Садовский?
- Не знаю. Может быть, и Садовский – своей фамилии он не счел нужным мне сообщить. За Троцкого на престоле Романовых меня пересадили на три дня в подвал, сказали, что здесь следствие, а не оперетка. А главное, эти три дня давали по полфунта хлеба и больше ничего. У вас ничего нет, что б пожрать? Я, собственно, прямо с Лубянки к вам завернул. После трех дней подвала наблюдается некоторое повышение аппетита.
Я сообщил Тосе, что в коридоре, под столом, имеется не совсем еще обгрызенная баранья кость. Тося пошарил в коридоре под столом, положил означенную кость на стол, обревизовал ее со всех сторон и установил наличие на этой кости некоторого количества сухожилий, достаточного для того, чтобы заморить червяка. Установив сей утешительный факт, Тося подошел к вешалке, на которую он повесил свое пальто, и из кармана этого пальто извлек бутылку водки. «По дороге подхватил, в кредит, не было ни копейки: даже в поезде зайцем проехался. Хотите?»
Я изъявил свое согласие. Тося налили два стакана и мы коллективно принялись за кость. Сухожилий на ней оказалось недостаточное количество. Тося высказал свое сожаление по этому поводу, и мы вернулись к теме об Алешине.
Но тема об Алешине меня интересовала мало. Дело было слишком ясным и слишком безнадежным. Попался парень за расклеиванием антисоветской литературы – что тут можно поделать? У меня брат попался не на расклеивании прокламаций, а просто на старой работе по скаутизму – так и тут я ничего не смог поделать, а уж как старался…
Внизу в дверь кто-то постучал. Тося задал мне вопрос: «кого это черти несут?» и, не получив ответа, пошел вниз отворять дверь. Потом я услыхал его изумленный возглас:
- Так это ты, Маруська? Когда выпустили? – Марусиного ответа не было слышно.
- Замечательно! – что-то подтвердил Тося. – Ну, ползи наверх.
На фоне огромной долговязой фигуры Тоси появилась бледная тень того, что раньше было Марусей.
На Марусю совсем страшно было смотреть. Под ее упрямым, еще девичьим, лбом глаза ввалились куда-то совсем вглубь черепа, лицо приобрело мертвенно-восковую прозрачность. Она молча поздоровалась с Тосей и как-то остановилась посередине комнаты, как бы не зная, куда деться и зачем, собственно, она пришла. Я усадил ее в угол, в знаменитое свое кресло. Девочку прежде всего надо было накормить – у меня же ничего съестного не осталось ни крошки. Я пошел вниз, к хозяйке, сказал ей, что вот только что выпустили девочку из ГПУ – нет ли у вас чего-нибудь съедобного. Хозяйка сказала несколько слов, вроде того: «Ах, ты, Господи, вот изверги, девочку-то, на что ж она им, мало им мужчин резать, вот и детей по подвалам таскают»… И так как она была женщиной хозяйственной (огородик, полдюжины кур и прочее), то, охая и проклиная, она набрала горшочек вареной картошки и пяток яиц. Мои попытки изобразить эти яйца и картошку как некий «продовольственный заем» – «завтра-де отдам» – хозяйка отвергла с негодованием: «Да что вы, И. Л., совести у меня, что ли, нету… Может, так и мою Марусю кто-нибудь накормит»… У хозяйки была дочь лет шестнадцати, и ее тоже звали Марусей.
Подымаясь вверх по лестнице, я услыхал грустно-иронические замечания Тоси:
- Вот, значит, Маруська, и спланировала ты свою жизнь, а?
Оказывается, они были уже на ты – молодежь в России почти вся на ты. Маруся не отвечала ничего. Я занялся примусом.
- А ты все-таки посоветуй… Все равно – ничего не выйдет… И – с ребенком тебе куда?
Маруся ничего не ответила. Я мельком посмотрел: Тося стоял у печки, курил папиросу и смотрел в окно. Маруся, сидя в кресле и упершись локтями в колени, положила голову на руки и не видно было, то ли она тихонько плачет, то ли просто молчит. Так прошли несколько минут, необходимых для изготовления яичницы.
Маруся подняла свое лицо – слез на нем не было.
- Да зачем вы, дядя Ваня? Совсем я не хочу. Отвыкла… Не до этого.
Я настоял на своем. Привел пример цыгана, который совсем было отучил своего коня от корма, а тот – возьми и подохни. Моя шутка не произвела ни на Тосю, ни на Марусю ровно никакого впечатления. Маруся стала лениво ковыряться в яичнице, вилка ее тыкалась как-то неуверенно, точно у слепой.
- Так вот какие дела, дядя Ваня, - сказал Тося.
- А какие именно?
Тося вздохнул и выпустил клуб махорочного дыма.
- Дела трясинные. Наши коники увязли совсем. Маруся беременна, вы знаете?
- Гм, - сказал я. Что еще мне оставалось говорить.
- Это – раз, - продолжал Тося. – А два – так это вот что: Марусю выпустили с двумя условиями: пронюхать об остальных участниках Колькиной банды и уговорить Кольку не валять дурака – сказать все, что от него требуется. Маруське и свидание для этого дадут…
- Вы, вероятно, согласились? – спросил я Марусю безразличным тоном.
- Согласилась, - сказала она просто.
- Да, я вам еще о себе не договорил. Мне тоже поручили уговорить Маруську, чтобы она уговорила Кольку. Вот я и уговариваю, - добавил Тося чуть-чуть иронически.
- Зачем же уговаривать, если она и без вас согласилась?
- Так я им и скажу, - передернула Маруся худенькими своими плечами, - тоже нашли дуру. Мне ребят повидать надо было, предупредить, вот я и согласилась. А чтобы всамделишно… - подождут. Не на меньшевиков напали.
- А на комсомольцев, - не без некоторой язвительности продолжил я.
Это было неумно сделано. Маруся как-то съежилась, точно под занесенной дубиной, и сказала тихо-тихо:
- Дядя Ваня, лежачего не бьют…
- Да, - согласился Тося, - это с вашей стороны было ляпнуто…
- Как мне послышалось, и вы что-то насчет планирования жизни иронизировали?
- Оставим уж это, дядя Ваня, - так же тихо сказала Маруся… - Я посоветоваться пришла… Может, вы что-нибудь придумаете. – Маруся подчеркнула слово «вы» и посмотрела на меня с выражением слабой надежды – последней, но все же очень слабой.
Я вздохнул. Что я мог придумать? Преде? Преде мог выручить меня, потому что я был ответственным работником ЦК, потому что ко всей этой истории я действительно никакого отношения не имел, наконец, последнее и самое существенное, что я мог дать ему возможность получить взятку. Но комсомольская эта парочка ни для какого учреждения никакой ценности не представляет. Алешина поймали на «месте преступления», и никакой возможности новых взяток я ниоткуда не видал. Картина была проста, ясна и в достаточной степени безнадежна.
Я тогда еще не знал концентрационных лагерей и не мог дать никаких советов о том, как надлежит там действовать. А в том, что Коле Алешину – и то в лучшем случае – концентрационного лагеря не избежать, было достаточно очевидно. Но были места, о которых я кое-что знал: это «ссылка в отдаленнейшие места Сибири». Там – совсем страшное дело. Там сразу же гибнет подавляющее большинство ссыльных – не знаю уж, сколько именно процентов. Но те, кто выдерживает, у кого есть силы приноровиться к самоедовско-майнридовской жизни, становятся этакими заполярными Джеками Лондонами, каких, вероятно, и в Клондайке не водилось. Мне казалось, что у Коли и Маруси такие силы есть. Да, но беременность? Ребенок?
Мои советы свелись к следующей схеме. Вытащить Колю – безнадежное дело. Если б он и выдал своих товарищей…
- Не стоит и говорить, - прервала меня Маруся. – Исключается целиком и полностью…
- Да не перебивайте… Если бы он и выдал, - это не помогло бы. Расстрелять его не расстреляют – ну, там крестьянский сын, пролетарское происхождение и все такое… А сошлют, вероятно, ко всем чертям. Вы родите ребенка – и поедете к Коле.
- Не хочу и родить, - все так же тихо сказала Маруся, - ни к чему… Чтобы и е г о по чекам таскали… Да и какой ребенок будет, когда вот на Магнитке была, в чека сидела, Коля сидит…
- Ох-хо-хо, - вздохнул Тося, - слушала бы ты, Маруська, умных людей, вот вроде меня с дядей Ваней, так ты бы не планировала и ребенка… А Колька рыбу умеет удить? – ни с того ни с сего спросил Тося.
Маруся подняла на него удивленные глаза.
- Рыбу? Ну, конечно… Вологодский ведь он…
- Ну, тогда не пропадет, - обрадовался Тося, как бы найдя, наконец, нужное решение, и как будто у него от этого гора с плеч свалилась. – Не пропадет. Если я под Москвой ухитрился удочкой жить, то он на какой-нибудь Оби будет как сыр в масле кататься. Будет ловить каких-нибудь там осетров, а ты ему, Маруська, осетрину станешь жарить… Ничего, не дрейфь, Маруська. Мы тут тебе что-нибудь подмолотим. Купишь валенки, кожух. И ребенок твой по крайней мере там сыт будет…
Маруся посмотрела куда-то в сторону, в окно…
- Какой тут ребенок! Аборт бы сделать, да поздно…
- А какой месяц? – полюбопытствовал Тося.
Маруся не ответила.
- Поздно, - сказала она еще раз.
- Ну, родишь и тогда поедешь.
- Не хочу я никакого ребенка, - упрямо повторила Маруся.
- Ну, хочешь – не хочешь, а раз поздно, так поздно.
- В петлю никогда не поздно, - тихо сказала Маруся.
- Бросьте вы, Маруся, дуру валять. Вы – одна? Коля ваш – один? Сотни тысяч сидят по лагерям и ссылкам (я тогда еще не знал, что сидят не сотни тысяч, а миллионы), и все как-то выкручиваются.
Я уже тогда знал, что выкручиваются далеко не все, но у Алешина были шансы выкрутиться, и Марусю надо было подбодрить. Я рассказал несколько случаев о женщинах, которые бились от отчаяния головой о стенку, пытались травиться, потом перебирались в ссылку к мужьям и еще как жили. И ребят позаводили.
Не знаю, насколько подбодрили Марусю мои рассказы и мои советы. Она, как и прежде, сидела тихо-тихо, почти не шевелясь, и только изредка подымала на меня свои глубоко запавшие глаза. Исчерпав запас своих доводов, я замолчал. Тося с новым вздохом резюмировал:
- Вот какая история.
- Совсем обыкновенная история, - поправил я.
- Так что же? Вот, сидеть так и ждать?
Маруся снова посмотрела на меня, потом на Тосю, и в глазах ее был упрек нам, двум мужчинам, которые не могут помочь ей, беременной девушке.*
И, пожалуй, еще больший упрек нам, всем мужчинам вообще: вот до чего довели. Оба эти упрека были до некоторой степени основательны. Но что я мог сделать? Так мы сидели и молчали. В голове путались какие-то туманные планы. Не туманными они быть не могли: попробуйте выцарапать человека из когтей ГПУ, да еще человека, явно участвовавшего в антисоветских действиях. Среди этих туманных планов был такой: обратиться по этому делу к Преде – пусть выцарапает. Преде, конечно, не согласится. Я могу припугнуть его или, как говорят в СССР, «взять на баса» - пригрозить раскрытием его хоккейской взятки. Что получится? Получится вот что: Преде позвонит Садовскому, и я даже до ЦК дойти не смогу. Меня сцапают, и тогда уже поминай, как звали. Тогда уже не выпустят. Нет, и это безнадежный путь. Не менее безнадежный, чем вооруженный налет на Лубянку с целью освобождения Коли Алешина. Но поговорить с Преде все-таки было возможно. Так, в дружеских тонах. Сказать ему, что вот, дескать, дубина этот Алешин – вот уж дубина! А девочка у него – ничего… на каком-то предпоследнем месяце беременности… Жаль ребят… Какие они там контрреволюционеры… Просто играет Алешин в Ястребиного Когтя… ну и так далее… Намекнуть слегка на взятку… Может быть, удастся Алешина хоть от расстрела отстоять…
Я поднял глаза и увидал, что Маруся смотрит на меня в упор – вероятно, смотрела все время, пока я строил туманные планы… В ее глазах было что-то от, так сказать, «вечно женственного» – вот она, девушка, обращается за помощью к нам, двум мужчинам; видно было, что за этой помощью больше ей обратиться было не к кому. Во взгляде была и мольба, и укор, и надежда, и отчаяние.
Я почувствовал себя очень неловко. Видимо, так же чувствовал себя и Тося. Он как-то крякнул.
- Э, поднажму на своего папашу. Была не была. Если на него сильно поднажать… - в голосе Тоси особой уверенности не было… У меня же уверенности в пользе тосиного папаши не было ровно никакой. Во-первых, потому, что всякая протекция в ГПУ возможна только в том случае, если бы, например, в данном случае, тосин папаша был бы личным приятелем Садовского – что было маловероятно, во-вторых, потому, что ГПУ очень ревниво относится к каким бы то ни было попыткам вмешательства в его ведомственную компетенцию и, наконец, в-третьих, коммунисты очень не любят рисковать своей коммунистической репутацией. С какой стати тосин папаша будет рисковать, вмешиваясь в судьбу совершенно неизвестного ему парня, да еще столь явного «преступника», как Алешин? Нет, это дело почти вовсе безнадежное. Тося, как бы в ответ на мои мысли, продолжал:
- Выйдет – не выйдет, а я попробую.
Маруся посмотрела на него, потом снова перевела глаза на меня. Эгоистичен человек… Я крепко выругался про себя: вот не было печали, так подвернулись эти комсомольцы… У меня самого забот полон рот. Отец голодает – нужно поддержать его, брат в ссылке, на носу – побег…
Я перевел разговор на другие рельсы.
- Скажите, Маруся, а как ваше нынешнее положение?
- Никакого положения. Утром сегодня выпустили. Пришла в общежитие, оттуда выгнали, со службы тоже выгнали – вот и все.
- Значит – ни двора, ни кола, - резюмировал Тося.
Маруся чуть-чуть пожала плечами.
- Вещи отдали, из общежития, то есть; я узелок внизу оставила…
- Ну, эти – мелочи жизни, - бодро заявил Тося. – Ты, значит, будешь пока у меня жить, а я к дяде Ване переберусь… Это – пустяки.
Моего согласия на этот переезд Тося, кстати, и не спросил вовсе. Не заикнулась о нем и Маруся. Это согласие в данной обстановке являлось вещью само собою разумеющейся. Само собою разумеющейся вещи я и оспаривать не стал.
- С питанием наладим. Сейчас окунь хорошо должен идти. Денег как-нибудь поднаскребем. А ты наскреби по твоим ребятам.
Маруся снова тихонько пожала плечами.
- Все сидят.
У меня создался план – урвать у Преде хотя бы тысчонку из его коммерческих прибылей. Для Маруси тысчонка, даже и советская, - невиданная в жизни сумма. Но и тысчонка устраивала плохо. Алешин еще, вероятно, месяца два просидит, потом его куда-то вышлют, месяц он будет ехать каким-нибудь эшелоном, потом, пока он с Марусей спишется… Все это займет около полугода… У Маруси к этому времени будет ребенок… Правда, она получит кое-какое пособие по беременности и родам… Так как я по одному из прежних видов своей деятельности был хорошо знаком с законами и практикой социального страхования, то я дал Марусе несколько весьма ценных советов, которые она потом и выполнила.

Продолжение

Начало