Права беременной женщины – правда, очень не густые – если не во всей России, то, всяком случае, в крупных центрах, охраняются весьма крепко. Беременной женщины уволить нельзя или, по крайней мере, очень трудно. За восемь недель до и на восемь недель после родов женщина освобождается от работы и получает все это время свою полную ставку… Но, конечно, закон останавливается перед дверьми ГПУ… Однако, при достаточном знании тонкостей дела – тут много можно было сделать. Я весьма подробно рассказал Марусе: какие бумажки надо достать, куда пойти, как говорить и чем угрожать… Маруся, работавшая в качестве машинистки, была членом союза советских и торговых служащих – следовательно, в конечном счете, она могла со своей жалобой дойти и до ЦК – ну, а в ЦК были уже свои люди.
Когда я закончил свои наставления, Тося одобрительно крякнул.
- Вот, это дело. Совсем марксистский подход. Ты, Маруся, так и делай.
- Вот спасибо, дядя Ваня. Завтра же пойду. Сейчас бы прилечь, совсем голова кружится.
Тося посмотрел в окно. На дворе хлестал дождь, и тьма была кромешная.
- А если бы нам у вас устроиться, обоим, а?
У меня устроиться можно было не только троим, а и пятерым.
- Ну вот, мы сейчас все это и устроим.
- Давайте уж, дядя Ваня, я устрою, - нерешительно предложила Маруся.
- Сиди и не рипайся, - внушительно сказал Тося.
Маруся продолжала неподвижно сидеть в кресле, смотря куда-то внутрь себя – может быть, на новую жизнь, которая там, внутри, росла… Когда нехитрые наши постели были готовы, Маруся устало поднялась…
Я сказал: «Спокойной ночи, Маруся, спите и не думайте – утро вечера мудренее». Маруся пожала было мою руку и вместе с тем материнским жестом перекрестила меня.
- Спаси вас, Господи, дядя Ваня, спаси вас Господи.
Отвернулась к постели и видно было, что ее плечи вздрагивают от с трудом сдерживаемых рыданий. Я стоял в полном изумлении: вот тебе и комсомолка!… Вот тебе и «интеллигентный человек – а иконы висят»!… На одно мгновение у меня мелькнула мысль напомнить ей об этой фразе. Но я не напомнил!… И если Господь нас от в с е г о э т о г о спас, то, может быть, не совсем уж последнюю роль играла и комсомольская марусина молитва.

* * *

Марусин промфинплан получить пособие по беременности мы выполнили целиком. В его выполнении принимал участие еще целый ряд людей, о которых здесь говорить не стоит. Словом, в результате более или менее длительных демаршей Маруся оказалась обладательницей прежней заработной платы, но уже без обязанности ходить на службу, и некоторой суммы денег, уплаченной ей за незаконное увольнение. Такой суммы Маруся в жизни не видывала, рублей что-то около трехсот-четырехсот.
Из общежития Марусю, однако, выперли окончательно. В качестве тяжелого орудия туда был направлен Тося доказывать какому-то комсомолистому заведующему общежитием, что нельзя же выкидывать на улицу беременную девушку. О своей неудаче Тося рассказывал глухо и преимущественно в терминах, не подлежащих оглашению в печати.
Ввиду всего этого, Маруся окончательно перебралась на жительство к Тосе, а Тося перекочевал ко мне со всеми своими удочками, пешнями, вершами и прочими приспособлениями рыбачьего промысла. По весьма многим и достаточно веским причинам мне это было неудобно до чрезвычайности. Почему бы им, т. е. Тосе и Марусе, не жить вместе? Такую теорию как-то выдвигала и Маруся:
- Да что ж я тебя, Тоська, выживать буду? Да и дяде Ване неудобно. Я уж притулюсь где-нибудь!
Притулиться, впрочем, было негде. Комнатушка была, по выражению Тоси, в тараканью жилплощадь. Тося остался тверд и впоследствии мотивировал свое поведение так:
- Если бы не беременность, не о чем было бы и говорить. А так: она будет стесняться, мало ли там какие дела по этой части, да потом, ведь вы знаете, встаешь до свету, возишься с удочками. Ей сейчас нужен покой…
В воздаяние за причиняемые неудобства Тося компенсировал меня окунями, каковыми окунями он снабжал и Марусю, а Маруся их жарила и носила для передачи на Лубянку Коле. Впрочем, в этих передачах участвовало значительное количество весьма разнообразной публики.
Вопрос об обещанном свидании с Колей все как-то откладывался и откладывался. Маруся все бегала: то в прокуратуру верховного суда, то выстаивала в очередях в приемной ОГПУ, где было и такое окошечко:
«Прием жалоб и заявлений».
Эти жалобы и заявления с таким же успехом можно было кинуть в любую уборную и с такими же шансами получить оттуда ответ… Тося тоже куда-то мрачно ходил, нажимал на пресловутого своего папашу; - папаша, кажется, что-то обещал – словом, потянулась совершенно обычная советская волынка.

* * *

Мне пришлось уехать в командировку, довольно длительную, - месяца на три. И в мелькании полуразрушенных старых городов и полупостроенных новых, голода и стадионов, тифа и дворцов культуры – алешинская история как-то совсем выветрилась из головы…
И месяца через три, подъезжая к Москве, я не без острого неудовольствия вспомнил: ах, да: Маруся, Коля, Тося… Неужели эта каша до сих пор еще не расхлебана? У меня и своей каши вполне достаточно. Да и пребывание Тоси в моей мансарде сейчас, после моей поездки, меня никак не устраивало.
Дома я никого не застал, кроме тосиных удочек. Они были длинны и многочисленны. Зачем человеку столько их сразу? Из их наличия можно было сделать логический вывод о наличии Тоси на моей жилплощади. Каша, значит, еще не расхлебана.
Через час появился Тося.
- А, приехали? – сказал он заинтересованным тоном и как будто не без некоторого облегчения. Облегчение мне НЕ понравилось.
- Приехал.
Тося не заметил моего тона.
- А мальчуган получился замечательный.
- Какой мальчуган?
- Какой? Марусин, конечно. Хотите пойти посмотреть?
Я не хотел. Я только что протрясся около четырех тысяч верст, то в теплушках, то на грузовиках, то на подводах, один раз в международном вагоне, но зато один раз на крыше товарного. Только что еле живой, грязный и вшивый, добрался к себе домой – самое время идти какого-то мальчугана смотреть.
Тося несколько разочарованно пожал плечами.
- Ну, не хотите и не надо.
И потом прибавил утешительным тоном:
- Вечером Маруся, должно быть, и сама придет.
Утешение было слабое. Мне бы помыться, побриться, поесть и завалиться спать суток этак на двое. Охота, как говорится, пуще неволи. Я ездил больше по охоте, чем по неволе. Иначе бы не выдержать. Приедешь в какой-нибудь Краснококшайск, а там ни за какие деньги – ни фунта хлеба и ни крошки табаку. Приедешь в какой-нибудь Харьков, а там ни по каким мандатам ни в какую гостиницу не пустят – ночуй в спортивном клубе. Приедешь в какую-нибудь Одессу, а оттуда для получения билета нужно быть по меньшей мере Эдиссоном или ждать очередной поездки футбольной команды и пристроиться в качестве судьи. Ну, и так далее…
В силу этого обстоятельства, по дороге от Брянского вокзала на Курский я заглянул в коммерческий магазин (их тогда называли магазинами заочного питания – проходи и облизывйся). С дороги я обыкновенно приезжал с некоторым запасом денег, добытым примерно теми способами, какими добывал свои запасы небезызвестный Остап Бендер (Остап Бендер – не сатира, а фотография). В оном магазине я купил килограмм буженины, пару соленых огурцов и литр коньяку. Приказчик, заворачивая мне все это, посмотрел на меня сожалительно: и все равно сядешь же ты, растратчик ты несчастный.
Я не был растратчиком. В числе бендеровских четырехсот способов легального изымания денег из советской казны у меня был и такой:
Я приезжаю в совхоз и снимаю всех, кто попадается под руку. Фотографии с соответствующими текстами и очерками идут:
1. В журнал «Медицинский Работник» – как работает совхозная амбулатория даже и тогда, когда ее и в природе не существует.
2. В журнал «Ударник Социалистического животноводства» – о том, как доярка Иванова Седьмая перевыполняет промфинплан.
3. В журнал «Работник Просвещения» – о том, как ударник Иванов Седьмой ликвидирует малограмотность (о неграмотности писать было нельзя – она уже ликвидирована).
4. В газету «Социалистическое Земледелие» – о дирекции совхоза вообще.
5. В «Красный Транспортник» – о том, как совхоз перевыполняет планы дорожного строительства.
6. В журнал Автодора – приблизительно о том же.
В наиболее благоприятных случаях удавалось снимать урожай с двенадцати журналов, перечислять которые было бы долго и скучно. И, помимо всего этого, всякая дирекция совхоза – а) накормит и б) даст аванс под те фотографии, которые я должен буду прислать ей из Москвы (всегда присылал).
Впрочем, иногда со всеми этими ударниками и перевыполнениями получалась совсем прискорбная чепуха. Так: дали мне командировку по заволжским совхозам с присовокуплением свирепой директивы – тогда была именно такая директива: «бить по расхлябанности и разгильдяйству». Я поехал. Пока я ездил, выискивая лодырей и разгильдяев – это были нетрудные поиски, - пока я приехал в Москву, директива уже переменилась. ЦК партии предписал: на страницах всей советской прессы показать «примеры работы», описать лучших ударников и энтузиастов. Положение было пиковое: откуда я этих ударников могу взять?
Возникли некоторые переговоры с редакцией «Социалистического Земледелия». Я сказал, что ударники ударниками, но ведь ездил-то я по вашей же командировке и по вашим же желаниям. Редакция нашла поистине соломоново решение: все мои разгильдяи, лодыри и бесхозяйственники были помещены в качестве ударников и энтузиастов: кто его там разберет. Редакция несколько переделала подписи под фотографиями – я несколько переделал текст своих очерков. Я не знаю, что именно испытывали эти разгильдяи и лодыри, увидав в газете свои фотографии и свои жизнеописания, но полагаю, что они были удивлены. Приятно удивлены, конечно.
Когда я сейчас читаю в советской печати развеселые жизнеописания зажиточных колхозников, я неизменно вспоминаю своих чудесно преображенных разгильдяев.
Все это – в объяснение тому факту, что я имел возможность купить килограмм буженины. Способ добывания этого килограмма, как видите, особой эстетичностью не отличается. Но я все-таки не хочу, чтобы меня считали растратчиком.
Итак, после трех месяцев вот этаких хождений по совхозным, заводским, профсоюзным, железнодорожным и прочим мытарствам и мукам, я, наконец, истребил целый самовар на мытье ( в бане пришлось бы торчать четыре-пять часов в очереди), отскреб свою дорожную грязь, выкинул за окно на крышу свое вшивое белье и совсем было собрался угнездиться за буженину и коньяк – так что мне было не до Маруси, ее мальчугана и ее проблем. Я сказал что-то мало членораздельное в этом роде и предложил Тосе приспособиться к буженине и коньяку. Тося выразил свое принципиальное согласие и, пока я натягивал на себя чистое белье, пошел в другую комнату к своим неизменным удочкам. На лестнице послышались быстрые марусины шаги, и она вошла в комнату, не обращая внимания на мое относительное дезабилье и держа в руках какой-то сверток. Маруся очень энергически пожала мне руку: «Вот хорошо, что вы приехали, дядя Ваня!» – и положила сверток на лежанку. В свертке, конечно, был знаменитый мальчуган, личико его было прикрыто какой-то тряпочкой. Сейчас же пришел и Тося, снял тряпочку и пальцем, вымазанным в воск и смолу, ткнул мальчугана в носик.
- Ну, как живешь, бузя?
Бузя ничего не ответил.
- Ну, куда ты с грязными пальцами лезешь, - возмущенно сказала Маруся. – По заграницам обучался, а этого не знаешь.
- А ты, Маруся, не кирпичись. Никакой инфекции; я просто перемет смолил.
Однако, Тося лапу свою убрал и осмотрел мальчугана внимательно и испытующе. Осмотрев, Тося кивнул головой с удовлетворением:
- Ничего, совсем подходящий. С каждым днем круглеет.
- Правда? – марусины щеки порозовели.
Я тоже счел своим долгом ткнуть мальчугана и в щечки, и в носик: - руки у меня чистые, только что мылся – и высказал несколько весьма одобрительных замечаний о марусином произведении. Маруся расцвела окончательно. Она развернула сверток, и из обмотков чисто выстиранного тряпья показались сморщенные, еще такие неумелые детские ручонки.
- А Коли вот и нет, - сказала Маруся и нагнулась над ребенком.
- Тося положил ей руку на спину.
- Ничего, Марусенька, - в тоне Тоси были необычные нотки. – Ничего, и Коля будет! Вот – сегодня я снова с папашей своим говорил.
- Ну, и что? – Маруся резко обернулась к Тосе, и сквозь слезы в ее глазах снова заблестела надежда.
- Обязательно обещал нажать. Завтра же пойдет к кому надо. – Тося говорил уверенно, но в этой уверенности мне показалось что-то деланное.
- Папаша говорил, что если бы Коля подписал показания…
Маруся посмотрела на Тосю как-то прямо и спокойно, и в ее ситцевых глазенках было что-то от протопопа Аввакума.
- Ты ведь понимаешь?
- Да, ну, конечно, - Тося снова пожал плечами. – Эх, дернула меня нелегкая вернуться сюда из Англии.
- А было у вас свидание с Колей? – догадался спросить я Марусю.
- Ну, было. Мы все больше глазами разговаривали, чекист все время сидел… Да что и говорить?…
Маруся окончательно развернула своего мальчугана, уселась в угол, в кресло, прикрылась каким-то платочком и сказала: «Ну, лопай, ты, медвединька!» Мальчуган, чмокая, приспособился к марусиной груди и, вероятно, переживал минуты, которые больше в жизни ему не удастся пережить. Маруся оторвала свой взгляд от ребенка и посмотрела на меня:
- Ведь вы, дядя Ваня, понимаете: для того, чтобы он мог жить – их надо убрать. Разве ж можно такие показания подписывать?
Да, оно конечно, - для того, чтобы дети наши могли жить, кое-кого убрать совершенно необходимо. Тут мне с Марусей спорить было не о чем. Маруся слегка прижала своего младенца, как бы защищая его от какой-то еще неведомой опасности. Тося пожал плечами.
- Мальчишке нужно, чтобы у него отец был… И не в тюрьме.
- Так, значит, чтобы Коля подписал эти показания и еще с сотню ребят посадил? Там – тоже отцы есть.
- Вот, задело вас, - сказал Тося. – Ерунда все это – с вашими прокламациями. Ты, Маруся, пойми: против вас целый государственный аппарат, что вы с ним этими прокламациями сделаете? Только себя губите – и больше ничего.
Маруся посмотрела на Тосю как-то исподлобья.
- Не хотела я тебе говорить, Тося, а все-таки: шкурник ты.
- Почему шкурник?
- Да вот так: шкурник. Деньги на тебя тратили, чтобы ты заграницей учился… Учился, а вот работать не хочешь. Окуней ловишь, а на завод не идешь.
Тося резко передернул плечами.
- Ты, Маруська, кажется, и сама на Магнитке была – знаешь, что это такое.
- Уж я знаю. И Коля знает – потому и сидит… Так почему ты не хочешь ни работать, ни драться. А? Почему? Ни в чем не хочешь участвовать – вот потому и шкурник.
- Ну, и я тебе, Маруся, прямо скажу: дураки вы оба с вашим Колей и со всеми вашими ребятами. Неужели вы думаете вашими прокламациями своротить такую машину, как советская власть. Она вас раздавит и даже не заметит. Губите свои собственные жизни – и больше ничего. А машина как шла, так и будет идти.

Продолжение

Начало