Маруся посмотрела на Тосю в упор и не ответила ничего. Я вмешался.
- Словом, вы, Тося, исповедуете теорию и практику, так сказать, гражданского отшельничества. Сидеть и не рипаться. Не работать, но и не драться.
Тося повернулся ко мне.
- Не я, дядя Ваня, делал дурацкую эту революцию – и не мне расхлебывать ее.
- Во-первых, вы ее все равно расхлебываете. А во-вторых, кому же расхлебывать. Вашему папаше?
- Да, папаше, вероятно, придется…
- Но вы, насколько мне помнится, в случае войны собирались этого папашу поддерживать в рядах красной армии?
- Вот – еще не хватало, - сказала Маруся…
Тося посмотрел раньше на Марусю, потом на меня, потом достал из кармана кисет с табаком: хотите свернуть? Я свернул себе папироску.
- Я понимаю, что вы хотите сказать, дядя Ваня, – примерно то же, что говорит Маруся, - только, так сказать, в более парламентарных формах…
Маруся переспросила, что значат «парламентарные формы». Я объяснил.
- Так вот, - продолжал Тося, очень медленно и размерно. – Конечно, Коля морально прав – я ведь этого и не отрицаю. Но я прав интеллектуально – с этим вы тоже должны согласиться.
- Как это понять?
- Сейчас ни для чего еще время не назрело: ни для борьбы, ни для прокламаций. Вся эта машина – она сама собою развалится. Буду ли я ей помогать или не буду, ее от этого не прибудет и не убудет. А в красную армию я пойду.
- И советскую власть защищать будешь? – Маруся нагнулась вперед и уставилась на Тосю в упор.
- Кого мы там будем защищать, еще не вполне ясно, - уклончиво сказал Тося.
- Ваших папаш? – иронически напомнил я.
- Ну да, в частности, и папаш. Но собственно не в них дело. Дело в том, что у нас есть две силы, только две: партия и армия.
- А в армии ты тоже за партию драться будешь? А? За партию? За Сталина драться будешь? За ГПУ драться будешь? За то, чтобы люди с голоду дохли и по тюрьмам сидели? За что ты будешь драться?
Маруся совсем перегнулась вперед. Ребенок на ее коленях запищал. Маруся нервно поправила своего младенца и, не сводя упорного взгляда с Тосиного лица, переспросила с еще большей настойчивостью:
- Так за кого ты будешь драться?
Тося ответил неопределенно:
- Да вот, может быть, за твоего мальчонку…
- Вы, Тося, не отвиливайте. – Маруся поставила вопрос совершенно прямо. – Причем тут мальчонка?
- Мальчонка – это будущее. Будущее можно обеспечить только силой. У нас есть две силы: партия и армия. Ты, Маруся, не горячись. ТЫ знаешь – я не из энтузиастов. Помнишь, давно уже мы оба тебе говорили, - дядя Ваня и я, - что из вашего комсомольского энтузиазма ничего не выйдет. Не вышло. Только подорвали свои силы. И из ваших прокламаций ничего не выйдет.
Тося посмотрел на Марусю с какой-то снисходительностью:
- Силушку копить, - сказал он. – И в подходящий момент быть там, где эта сила накопится. А если я сгнию на стройке или в тюрьме – кому от этого польза?
- Ну, вот и есть шкурник. А кому эта твоя сила будет нужна?
- Пригодится, - сказал Тося неопределенно. – Вот, может, и тебе пригодится.
- Давайте, Тося, не играть в прятки. Вашу позицию я определил бы так: выждать время и накапливать силы.
- Именно, - кивнул Тося.
- Но вопрос в том, чего именно вы будете выжидать и для чего именно вы будете накапливать силы?
- Вот об этом-то самом я и говорю, - обрадовалась Маруся, - вот ты и скажи прямо: за большевиков или против большевиков?
- Сейчас еще не знаю. Я, Маруська, не такой плановик, как вот вы с Клькой. Вот вы и жизнь планировали, и Магнитку планировали, и прокламации планировали… Что вышло? А я ничего не планирую. Придет время – посмотрим.
- Нет, ты скажи прямо: за большевиков или против большевиков.
- Послушай, Маруська, если бы я хотел работать за большевиков, то я давно сидел бы в партии. Значит – не хочу.
- А воевать за них будешь?
- Ну, и умеешь же ты приставать! За каких большевиков? За тех, которые сегодня? За них никто воевать не будет.
- Послушайте, Тося, ведь сами вы мне говорили, что пятьдесят миллионов людей пойдут воевать – вот за ваших папаш и за существующую систему.
- Простите – о папашах я действительно говорил. Но я ничего не говорил о системе. Вы думаете, за данную систему и мой папаша будет воевать? И он не будет.
* * *
Как-то совсем поздним вечером я пришел к себе домой и дома застал компанию, несколько необычную даже и для моей голубятни. Там сидели: Тося, в качестве, так сказать, заместителя хозяина дома, большевицкий полпред в Ковно т. Карский, передовик «Известий» А. Я. Канторович и какой-то вовсе мне не известный англичанин, находившийся на весьма сильном взводе. Разговор шел по преимуществу по-русски, так как англичанин главную часть своего внимания отдавал виски. Две или три бутылки стояли на столе уже пустыми, еще две или три ожидали своей очереди. Англичанин не без некоторого труда поднялся с кресла и сказал: «very glad». Я ответил ему тем же, хотя особого удовольствия и не испытывал. Карский извинился за вторжение, но так как это было не в первый раз, то и извиняться было нечего. Визиты таких лиц, как Карский, в значительной степени облегчали некоторые мои мероприятия, и эти визиты, особенного удовольствия не доставляя, были все же весьма полезны… Канторович о чем-то изредка переговаривался с англичанином, Карский рассказывал Тосе советскую систему спаиванья иностранных журналистов. Система эта, как известно, не очень плохо действует и до сих пор. Было рассказано и несколько забавных случаев из советской дипломатической практики. Но в общем разговор шел довольно вяло, англичанин хмелел все больше и больше, и я уж начинал беспокоиться о том, что нам дальше с ним делать.
В дверь снизу кто-то постучал. Я посмотрел на часы – было около двух часов ночи: кто бы это мог быть? Вероятно, кто-то, приехавший с последним поездом из Москвы. Но кто?
Тося пошел отворять. Снизу донесся его дружественный и, под влиянием виски, чрезвычайно радушный возглас:
- Маруська, это ты? Замечательно. Ну, катись наверх, мы тебя с интересной публикой познакомим.
Маруся, по-видимому, ничего не ответила, по крайней мере ее ответа я не слыхал. Когда она вошла в комнату, меня поразил ее странный, какой-то блуждающий взгляд. Тося поторопился познакомить ее со всеми присутствующими, не забыв для шутки и меня. Блуждающий взгляд Маруси я объяснил себе тем, что людей типа англичанина и Карского она видела в первый раз в жизни: оба они были в смокингах. Англичанин, усилием воли преодолевая выпитое виски, поднялся, протянул руку и сказал еще раз свое «very glad». Канторович посмотрел на Марусю с подозрительным беспокойством и перевел на меня вопросительный взгляд.
Поздоровавшись со всеми, Маруся как-то конфузливо осталась стоять посередине комнатушки, как бы не зная куда девать свои руки и куда девать самое себя. Она стояла прямо, чуть ли не на вытяжку, и лицо ее подергивалось нервным тиком. Я понял, что с нею случилось что-то совсем серьезное. Почувствовали это и все. Разговор сразу замолк. Маруся обвела всех своим невидящим взглядом и обратилась ко мне:
- Дядя Ваня, дайте стакан водки.
Маруся никогда ничего не пила, и просьба ее носила очень тревожный характер. Я поднялся было, чтобы подойти к ней, но Карский предупредил меня, протянул Марусе небольшую стопку виски. Маруся взяла эту стопку, стопка выпала из ее пальцев. Рухнула на пол и она сама.
- Тося. Тося, Коле оба глаза выбили! Коле, художнику, оба глаза!
Маруся билась в истерике. Тося подхватил ее и уложил на лежанку. Англичанин протрезвевшим голосом спросил, в чем тут дело. Карский очень неуверенным тоном ответил, что просто истерика. Тося поднял голову, склоненную над Марусей, и злостно посмотрел на Карского.
- Хороша истерика – мужу в ГПУ оба глаза выбили… - и тут же разъяснил все это англичанину.
- Ну, нужно идти, - сказал Карский.
Да, ему нужно было идти. Делать ему было совершенно нечего. Маруся билась в рыданиях на лежанке. Тося все-таки влил ей в рот немножко виски, все остальные, в том числе и я, находились в некоторой растерянности. Я никогда не слыхал, чтобы в ГПУ били. Там, конечно, применяются пытки, но характера более утонченного. С точки зрения ГПУ битье – это просто пережиток варварства. Зачем человека бить? – проще кормить его селедкой и не давать воды… Но возможно, что и комбинация селедки и жажды Колю Алешина тоже пронять не могла.
Гости стали прощаться. Карский и Канторович чувствовали себя не совсем в своей тарелке. Вероятно, час или полтора тому назад они доказывали просвещенному англосаксу и о том, как-де Советский Союз возглавляет культурное движение всего просвещенного человечества, - и вот тебе: выбитые в ОГПУ глаза художника.
С просвещенным же англичанином случилась вещь весьма странная: он протрезвел сразу. Как будто ни капли во рту не было. Он очень обстоятельно осведомился у меня – правильно ли он понял мистера Тосю. Я вкратце подтвердил, стараясь говорить яснее: мой английский был значительно хуже тосиного. Англичанин посмотрел сочувственно, несколько церемонно потряс руку мне и Тосе, оглядел бьющееся в рыданиях тело Маруси и, уходя, почему-то старался пропустить Карского и Канторовича вперед: тоже китайские церемонии, подумал я.
Я замыкал шествие со свечой в руках. Впереди меня шел англичанин. Не оборачиваясь назад, он стал шарить рукой мою руку, что-то вложил в нее и крепко пожал, как бы призывая к пониманию и к молчанию. Я промолчал, хотя не понимал ничего.
Гости ушли. Я поднялся наверх и в своей руке обнаружил пачку английских банкнотов – фунтов что-то, кажется, 6-7. Было ясно, что это для Маруси – неслыханный в Москве капитал. Что было делать? Отказаться – я мог бы за себя, но не имел права за Марусю, да и отказываться было уже поздно: англичанин, вероятно, имел свои соображения по поводу того, что такого рода помощь надо оказывать втайне… Я засунул деньги в карман.
Тося сидел рядом с Марусей и все уговаривал ее. Я присоединился к этим уговорам: тут что-то не так. А откуда, собственно, получила Маруся эту информацию? Оказывается, с Лубянки была передана на волю записка – «в ГПУ у нас тоже свои ребята есть», - пояснила Маруся. Записка была немедленно уничтожена – по всем, так сказать, правилам конспирации, и точного содержания ее от Маруси сейчас добиться не было никакой возможности. Как потом выяснилось, записка была средактирована приблизительно так, что от всех допросов Коля остался без глаз. Были ли они выбиты или не были – оставалось под вопросом. У меня мелькнула даже и такая мысль – не есть ли эта записка просто-напросто провокация со стороны ГПУ, предназначенная для того, чтобы окончательно потрясти и без того надломленные душевные силы Маруси, потом снова арестовать ее и на этот раз добиться от нее чего-нибудь существенного. Я сообщил Марусе и это соображение. Маруся повернула ко мне залитое слезами лицо:
- Все равно, ничего от меня не вымучают…
Тося поднялся.
- Знаешь что, Маруська, завтра с самого утра пойду я к своему папаше. Чорт с ним – или пусть сделает все, что может, или пусть идет ко всем чертям – в папаши он мне больше не подойдет.
* * *
На следующий день мы все трое мотались по городу, как оглашенные. Я рассказал Преде и, так сказать, приставил ему нож к горлу. Было взято за жабры и еще несколько коммунистов, лично знавших Алешина. Тося сделал то же самое относительно собственного папаши – и в такой степени преуспел, что папаша немедленно поехал к какому-то чину. Маруся бегала по каким-то своим явкам и товарищам. Я с самого утра свирепо ее предупредил, чтобы она прежде всего прооколачивалась час-полтора по коридорам и подвалам Дворца Труда. Это для человека, знающего географию и топографию заведения сего, было наилучшим методом оторваться от какой бы то ни было слежки: бесконечные полутемные коридоры и около шестнадцати выходов на разные улицы. Тут всякого филера можно в дураках оставить.
Из всех предпринятых нами операций наиболее действенным оказался, по-видимому, тосин папаша. Именно от него были получены наиболее исчерпывающие сведения и наиболее категорическое обещание.
Дело же заключалось в следующем. Колю, как мы и предполагали, никаким избиениям не подвергали. Но его около шести месяцев держали в одиночке в компании с буйным сумасшедшим, время от времени инсценируя вывод на расстрел. Применялись и некоторые другие методы. Но наиболее действительным оказался сумасшедший: ночью он вцепился в колины глаза и один успел вырвать. Другой глаз оказался спасенным. Кроме того, и тосин папаша, и мой Преде получили заверения, что, «принимая во внимание пролетарское происхождение и несознательность», Алешин будет выслан в Среднюю Азию на срок в десять лет.
Мою и тосину информацию, совпадающую почти во всех деталях, Маруся выслушала со спокойным деревянным лицом. Но по этому лицу безудержно катились слезы. Потом Маруся молча и деловито отставила в сторону стул, повернулась лицом в угол, к иконам, тихо-тихо стала на колени, перекрестилась и приникла лицом к полу.
* * *
Алешина выслали в Алма-Ату приблизительно через неделю после этого. Маруся выехала одновременно с ним, но приехала, вероятно, гораздо раньше: Коля ехал по этапу, Маруся в пассажирском. Фунты англичанина она приняла с каким-то растерянным недоумением: неужто это – тот самый? Тося взялся за реализацию этих фунтов в Торгсине.
Из марусиных товарищей и подруг ее не провожал никто. Нельзя было давать след ГПУ-сским филерам. Поехали мы с Тосей, как люди уже очищенные от подозрения в принадлежности к организации. Прощание было тяжелым. Дорогу домой мы промолчали всю. Только, прощаясь, я спросил Тосю – какого он теперь мнение относительно красной армии и прочих вещей. Тося пожал плечами и не ответил мне ничего.
