- Я, видишь ли, говорю по официальному поручению. Никакого вылаза у тебя нет… Нам нужно получить в ЦК глаз… Наших коммунистов тут все знают. От нового человека будут сторониться… А ты тут ходишь за антиобщественника… Словом, для этого – самый подходящий человек… Это я по-товарищески говорю… Видишь ли, если говорить официально, то и против тебя – улик ой-ой…
Преде налил еще по стакану.
- Между нами говоря: собственно, полагалось бы арестовать и тебя. Я там, нашим ребятам, сказал: не трогайте. Ничем, кроме физкультуры и романа, Солоневич не интересуется, в политику не лезет…
- А откуда они взяли про мой роман?…
- Вот – чудак ты человек! Вот написал ты свою хреновину, ну, скажем, оставил в портфеле, а портфель, например, положил на стол… Я это – только для примера. Потом вызвали тебя, например, к Фигантеру, а за это время, например, товарищ Иванов обязан твой портфель обыскать… Понял?
Я понял. От этого понимания какие-то мурашки по спине поползли. Кто из сотоварищей моих по работе и по комнате может быть тем Ивановым, который, как только я вышел, обязан полезть в мой портфель и о его содержимом доложить кому следует?… Я стал перебирать в своей памяти: а не случилось ли мне оставить в этом портфеле то, чего оставить не следовало бы? Как будто нет: конспиративный стаж у меня был достаточный; но не случилось ли чего-нибудь проворонить?
- Так что ты имей в виду – все мы ходим под стеклышком… Ну, конечно, и я тоже. Думаешь – и у меня обысков не делают? Еще как! Тут – такая система… Нальем, что ли?
Я налил, и мурашки поползли еще дальше. Тут – действительно система… Как бы только мне из этой системы вырваться. Обмануть ее, обставить, обойти… А система все-таки жуткая…
Преде мог пить приблизительно сколько угодно. И выпив приблизительно сколько угодно, мог слегка скандалить, но лишнего никогда ничего не говорил. Тех людей, которые, будучи в любом виде, могут говорить лишнее, ГПУ из своих «железных рядов» выбрасывает вон – преимущественно на тот свет. Оттого, в частности, эти ряды в их общей сумме – действительно железные ряды – что уж тут говорить. Так сказать – естественный отбор. Ввиду всего этого, у меня не было большой надежды перепить Преде так, чтобы он стал проговариваться… Однако, - выпили еще по стакану.
- Словом – ты, вероятно, знаешь – и жена его арестована. В общем – сидит человек сорок… Ты тоже – в кандидатах… Положение у тебя безвыходное.
Три стакана водки, выпитые подряд и без закуски, какая-то нервная озлобленность на гнусную эту систему, которая роется не только в моем портфеле, но даже в портфеле товарища Преде, систему, которая никому не может доверять, ибо она абсолютно бездушна, - как-то прорвали мою выдержку, и я сделал глупость. Закурил папиросу, откинулся на спинку стула и медленно и размеренно сказал:
- Словом, идет, так сказать, вербовка в сексоты? Этот номер не пройдет.
- Не пройдет? – переспросил Преде.
- Категорически!…
Преде посмотрел на меня как-то странно. Потом налил себе еще стакан водки и, не приглашая меня, выпил его, поставил на стол и сказал вещь довольно неожиданную:
- Знаешь, скажу тебе по-товарищески: держись. Не поддавайся… Парень ты, конечно, образованный, но ты уж меня извини, неумный ты парень. Бестолковый. Пропадешь ты там... Уж если завербуют, никуда ты не денешься... Вот, знаешь, я – сколько лет? Да уж лет двенадцать в ГПУ работаю. А что? Вот и теперь пропился, запутался, с бабами не повезло. Пришлось пару абортов финансировать – внеплановый расход. А денег – ни шпинта… Вот тебе и работа в ГПУ.
Намек был достаточно ясен. Нужно было этот намек подхватить и, так сказать, «уточнить».
- Ну, для такого дела всегда можно по товарищам что-нибудь наскребать!
- А у тебя деньги есть?… - В тоне Преде появилась, так сказать, «живая заинтересованность»…
- Рублей пятьсот наскребать можно.
Преде презрительно поморщился.
- Что – пятьсот? – Мне не меньше десяти тысяч нужно…
Десять тысяч? Я мог бы их достать, продав все, что у меня было. Но тогда – что останется для побега? Нет, десять тысяч – утопическая сумма. Я посочувствовал. Да, десять тысяч – это трудновато.
- Ну – как для кого. Для тебя, например, - плевое дело…
Утверждение Преде повергло меня в некоторое изумление. У меня? Десять тысяч? Плевое дело? Да откуда он это взял? И чем все это пахнет?
Преде тяжело вздохнул…
- У тебя, так сказать, - хозяйственное предприятие, например, клюшки… Разумэ?
Кое-что стало «разумэ». В числе прочего спортивного инвентаря, выписанного мной на уже известные читателям совторгслужащие доллары, было большое количество испанского камыша для хоккейных клюшек – количество, которое обеспечивало за ЦК, так сказать, всесоюзную монополию хоккейных клюшек. Камыш этот отдавался в переработку каким-то кустарным артелям. Я во все это дело не вмешивался вовсе. На должности заведующего моим складом спортивного инвентаря сидел многолетний чекист, тоже латыш, товарищ Пелькен – боксер, спортсмен, в последнее время горчайший пьяница – чрезвычайно типичная личность для средних звеньев ГПУ. О нем я как-нибудь расскажу подробнее – стоит рассказать.
При всех моих нежных чувствах к ВЧК ОГПУ я вовсе не собираюсь изображать всякого чекиста садистом, дегенератом или просто сволочью. Даже в ГПУ есть очень разные люди.
Когда я начал организовывать свой склад спортивного инвентаря – впоследствии он стал крупнейшей в России, после «Динамо», организацией этого рода, - то мне было совершенно ясно: нужно, чтобы заведующим был какой-нибудь чекист. Ибо, если я буду заключать всякие договоры и совершать всякие закупки, то независимо от того, буду ли я воровать или не буду, меня все равно рано или поздно подсидят и посадят. Если же во главе этого склада будет какой-нибудь чекист, то буду я за ним, как за каменной горой. Если меня потащат в ГПУ, так я скажу: «позвольте – да ведь там сидел ваш же человек, я-то тут при чем?»
Ввиду всего этого, я никак не хотел выдвигать на почтенный этот пост какого бы то ни было «своего человека», о чем и сообщил некоторым коммунистам из ЦК, в том числе Преде. Преде сам соблазнился было перспективами «хозяйственной должности», но как раз в это время ему подвернулось место заведующего экспортом «лектехсырья» (лекарственно-технического сырья), и он предпочел уехать в Гамбург. О том, как товарищ Преде торговал в Гамбурге малиной, я уже рассказывал.
Гамбургское лектехсырье оторвало товарища Преде от перспективы хозяйственной деятельности по части спортивного инвентаря. Несколько повздыхав, он сообщил мне фамилии нескольких чекистов, которые охотно «перешли бы в другую область работы».
И вот, не в порядке оправдания чекистов, а в порядке просто-напросто констатации факта: ко мне приходили указанные товарищем Преде кандидаты-чекисты, и двое из них стали передо мной на колени – не литературно, а буквально. Я со своим фантастическим спортивным складом оказался для них единственной возможностью легально вырваться из аппарата ГПУ. В числе прочих кандидатов пришел и товарищ Пелькен. Он на колени не становился. У меня с ним были несколько иные разговоры. Это был боксер и хоккеист, на работе в ГПУ дошедший до алкоголизма. Я взял его на работу в моем складе, и за все время этой работы товарищ Пелькен не украл ни одной копейки – это я знаю совершенно твердо. Каждую копейку он отстаивал, как цепной пес. Ибо за спиной его всегда стояла угроза: я могу сказать президиуму центрального комитета, что товарищ Пелькен – хороший коммунист и прочее, но для этой работы не годится, и тогда товарища Пелькена немедленно опять втянул бы в себя аппарат ГПУ.
… Теория виселиц в России, виселиц, которые будут воздвигнуты после переворота, имеет два лица. Одно лицо – это необходимость какого-то морального удовлетворения миллионов и миллионов вдов и сирот, беспризорников и лагерников, колхозников и рабочих, Юр и Андрюш. Тут без виселиц никак нельзя будет обойтись. И есть другое лицо – вот такие товарищи Пелькены, затянутые аппаратом ГПУ, которые – если мы ухитримся даровать им жизнь – цепными собаками будут стоять на страже нашего добра и молить Бога за тех, кто, сковырнув аппарат ГПУ, дал им, винтикам этого аппарата, прощение и забвение… Таких винтиков очень много. Подавляющее большинство чекистов, которых я знал лично, - это погибающие люди. Вот, вроде Чекалина на ББК («Россия в концлагере»). Чекалина вешать я бы не стал.
Все это – чрезвычайно сложно. Чрезвычайно сложным было и мое положение в разговоре с товарищем Преде. Ясно – товарищ Преде напрашивается на взятку. Но откуда могу я эту взятку взять?
Произошел некоторый дипломатический разговор. Из этого разговора выяснилось, что заказ на переработку камыша в клюшки можно дать одной артели, но можно дать и другой. Разница в ценах выразилась бы, примерно, в сумме пятнадцати тысяч рублей. Не стоило подчеркивать, в чьи именно карманы пошла бы эта разница. Был выработан некоторый стратегический план: я доложу президиуму ЦК условия всех конкурирующих организаций, товарищ Преде заявит, что все эти организации – дрянь и что только артемьевская артель делает клюшки на ять… Потом я буду отстаивать принцип экономии, а товарищ Преде – принцип качества продукции, потом он меня убедит, и я соглашусь с тем, что центральному комитету советских и прочих служащих лезть в грязь лицом не следует, а нужно «показать класс» – ну, и так далее в этом роде. В результате всего этого товарищу Преде очистятся потребные ему десять тысяч. А может быть, и больше. Я же останусь совершенно не при чем: один чекист заведует складом, другой чекист поддерживает артель Артемьева, двенадцать коммунистов президиума ЦК утверждает предложение товарища Преде. Я-то тут при чем?
Словом – сговорились. Допили водку, и на прощанье товарищ Преде сказал мне нечто вроде комплимента: я-де не такой дурак, как можно было бы думать по моей профессии. И дал нечто вроде гарантии – к Садовскому вызывать меня больше не будут.
К Садовскому меня действительно больше не вызывали. Так сказать – откупился. Несколько утешительно было думать, что откупился я не за свой счет. Но вообще настроение было чрезвычайно отвратительное. Чрезвычайно отвратительно жить в стране, где все время приходится изворачиваться и откупаться. Конечно – жизнь есть борьба, но и борьба-то бывает разная… Советская обстановка жизни совершенно исключает возможность честной борьбы. Все время – какие-то воровские извороты. А не извернешься – пропал… Пропадать мне не очень хотелось, но и изворачиваться – тоже. Как-то не люблю ни того, ни другого…
* * *
Я сидел в своей салтыковской голубятне и размышлял о том, что все это особенно глупо устроилось. Так глупо, что просто деваться некуда. Все подпольные мои махинации уперлись в тупик. Для них все-таки нужны деньги. Денег же нет. Физкультурные мои махинации тоже упираются в тупик, и к данному моменту это выяснилось уже с достаточной степенью точности… Сейчас главное было: дать брату возможность прорваться из ссылки. Но до осени побег почти невозможен технически. А бежать нужно. Ибо совсем неизвестно, в какой степени пройдет та взятка, которую я более или менее гарантировал товарищу Преде, в какой степени сумеет он поделиться этой взяткой с товарищем Садовским и в какой степени эта взятка, ежели товарищ Садовский получит ее, сможет предохранить меня от дальнейшей любознательности ГПУ. Вот же – даже и о моем романе узнали. Почему не могут они узнать о некоторых других моих мероприятиях? Это не были удачные мероприятия,хвастаться нечем. Но если бы о них узнало ГПУ – это было бы гибелью… Тут уж взяткой не откупиться.
Я переживал очередной провал, очередное похмелье, полный упадок веры в свои силы, в свои мозги и даже в свою честность. Все проваливается. Проваливается и моя физкультурная работа – в то время я уже чувствовал, что меня оттуда вышибут. Проваливается и моя политическая работа. Проваливаются и мои планы побега. Я, очевидно, совсем под стеклышком ГПУ… Если оно знает даже о моем романе, то не может же оно не знать о моих планах побега…
Планы побега были очень сложными планами. Одному бы бежать – плевое дело. Но если я буду бежать, то не для того, чтобы сытно пребывать где-нибудь в домике в Пасси. Я буду бежать для продолжения драки. Тогда тех моих близких, кто останется в России, просто-напросто расстреляют. Жене удалось устроиться машинисткой в берлинском торгпредстве, с ней уехал и Юра, и все казалось совершенно ясным и простым: мы с Борисом навьючим на себя рюкзаки, возьмем в руки по винтовке (я был инструктором спорта, в том числе и стрелкового) – и поминай как звали. Так вот: Бориса угораздило попасть в Соловки, потом он перебрался в ссылку, в Томск, жена и сын – в Берлине, а тут, в Москве, надо мною – недреманное око, которое, чорт его знает – что оно видит и чего не видит…
Это было ощущение, которое впоследствии с особенной резкостью повторилось в лагере: а вдруг всю мою сеть планов, мероприятий, подготовки и хитросплетений ГПУ видит более или менее насквозь… Вот увидели же и роман. Я в те времена весьма особым способом слал жене в Берлин статьи для иностранной прессы о положении в Советской России: этих статей не приняла ни одна газета, думаю, - напрасно. А вдруг ГПУ знает и об этих статьях? Вообще были мероприятия, в которые ГПУ я ни в каком случае не собирался посвящать. Но ведь и в писание моего романа я не посвящал решительно никого – а ГПУ узнало и без моего посвящения… Только впоследствии, на допросах у товарища Добротина и прочих, я твердо и окончательно установил границы познаний ГПУ. Это были не очень широкие границы. Но тогда я этого еще не знал. Вообще – отвратительно было до чрезвычайности.
Внизу на лестнице раздались чьи-то шаги. Медлительной своей походкой вошел Тося – похудевший, какой-то осунувшийся, и вид у него был несколько странный.
- Живы? – спросил он.
Я ответил, что по всем внешним признакам я, конечно, еще жив.
- А я – только наполовину. – И Тося посмотрел на меня несколько подозрительно.
- Почему только наполовину?
- Сидели?
- То есть, где это?
- В гепее? А где еще можно сидеть?
- Бог миловал.
- А я вот просидел. Две недели.
- За что?
Тося посмотрел на меня искоса, снял пальто, уселся и закурил.
- Так не сидели? В самом деле?
- В самом деле.
- Как это вам удалось?
Я обозлился и спросил – в чем дело и для чего это Тося янкеля крутит. Тося пожал плечами.
- Неужели вас по алешинскому делу не таскали?
- Я схематически объяснил, что на допрос меня вызывали – допросили и отпустили. Тося казался еще более удивленным.
- Я сидел две недели, и меня пять раз допрашивали. И об Алешине, и о вас. Если бы не папаша – просидел бы я еще, чорт его знает, сколько. Но папаша подвернулся. Кто-то ему сообщил о моем исчезновении, он на кого-то там нажал… Ну и выпустили. Насчет вас спрашивали очень досконально.
- О чем именно?
- А – обо всем. Я все и рассказал – сколько окуней мы с вами выудили и сколько литров выпили. Больше как будто и рассказывать нечего было.
Тося иронически усмехнулся.
