Опасность пропажи рукописи меня волновала очень мало: рукопись была написана в трех экземплярах.
- А мы, - продолжал Садовский, - ее просмотрим… Знаете, совет ГПУ никогда не помешает… Могут быть некоторые уклоны…
Уклоны, конечно, могли быть, но Садовскому я их не покажу – не может же он не понимать этого. Если бы рукопись была взята в порядке обыска, Садовский получил бы ее всю, или, по крайней мере, он бы думал, что это вся рукопись. Но если я дам ее сам, то Садовский получит только те морсо шуази, которые, по моему мнению, не затронут его чекистской невинности. Не может же он не понимать этого?…
- Так, значит, я вам завтра пришлю человека…
Вечером я подобрал подходящие для Садовского избранные места, утром ко мне на службу пришел темной наружности дядя, от которого на пять верст пахло не очень секретным сотрудником ГПУ, отозвал меня в уголок, вынул из кармана ГПУ-сское удостоверение, забрал рукопись и исчез, оставляя меня в полном недоумении: то ли сразу драпать на финляндскую границу, то ли еще переждать… Для паники не было как будто никаких оснований: обыска у меня не устраивали, обращаются вежливо; на всякий случай я поговорил с Валхаром. Валхар недоуменно поднял брови: «Роман? На какого чорта сдался им ваш роман?»
Я сказал, что вот на счет этого самого чорта и я решительно ни черта не понимаю. Валхар выразил свое недоумение еще раз – на этот раз в формулировках значительно более крепких. Я рассказал ему – суммарно и в самых общих чертах – весь ход странного этого допроса… Валхар вынул папиросу изо рта и принял вид человека, решающего крестословицу. Крестословица оказалась ему не под силу. Троцкисты? «Красный синяк»? Алешин? Роман?
Валхар снова зажег потухшую было папиросу и размышления свои резюмировал в мало вразумительной форме:
- Н-да, учреждение загадочное…
Это я знал и без него.
- А вы не паникерствуйте. Надо считать, что ничего за вами нет, а если прицепятся, - я кое с кем поговорю… Что они, сукины дети, зря треплют работников ЦК!…
* * *
Как я уже говорил, центральный комитет профессионального союза служащих объединял под никому ненужной эгидой своей и работников ГПУ, почему между ЦК и ГПУ существовал некоторый специальный и весьма трудно уловимый контакт. Так, например, ЦК давал всякие вспомоществования и ссуды. Работники ГПУ – при прочих их достоинствах и недостатках – публика весьма подверженная всяким неприятностям. Работа палача – нездоровая работа. Лет пять-шесть такой работы среднего человека выматывают окончательно. Тогда его за ненадобностью или расстреливают, или, что бывает реже, выбрасывают вон. Выброшенный чекист – совсем пропащая личность… И такие вот личности – вчерашние следователи и палачи – приходят в ЦК и просят сотню рублей на пропой души или путевку в какой-нибудь дом отдыха… Были очень странные сцены – когда меня, за разъездом по кисловодским трудовым массам остальных ответственных и мало-мальски толковых работников ЦК, посадили на выдачу этих самых пособий. И вот, приходили ко мне изъеденные расстрелами и кокаином люди и истерически требовали – хоть десятку. В подтверждение своих моральных прав на эту десятку приводились заслуги: ранения, расстрелы, полная моральная и нервная изношенность. Просители предполагали, что в моих глазах стаж расстрелов и сыска является достаточно убедительным доводом для выдачи ссуды. Я не давал. Посетители шли к коммунистам ЦК, и те тоже не давали.
Вчерашних палачей, сыщиков и расстрельщиков, бившихся в истерике на полу канцелярии ЦК, выводили или при помощи милиции, или при помощи ГПУ-сского патруля. Никогда еще в своей жизни я не видал, чтобы продажа души чорту оказалась выгодным предприятием.
Во всяком случае, факт принадлежности работников ГПУ к почтенному союзу советских служащих создавал некоторые интимные связи между головкой ЦК и некоторыми средними звеньями ГПУ. В силу этого обстоятельства обещания Валхара кое с кем поговорить несколько успокоили мою смятенную душу.
Через несколько дней – телефонный звонок. Подхожу. «Товарищ Солоневич?» – «Да, я у телефона» – «Говорит Садовский – не можете ли вы сегодня в двенадцать заглянуть ко мне?»
Ох, если бы от меня зависело – ввек бы не заглядывал. Но так как от меня не зависело, - пришлось заглянуть.
* * *
На столе у Садовского лежала моя злополучная рукопись.
- Замечательно написано, - сказал он. – Очень интересно написано. Усаживайтесь.
Я уселся.
- Не думаю, впрочем, чтобы в таком виде ее пропустил Главлит. Да… Но чрезвычайно интересно… Особенно шрифт машинки… Скажите, на какой машинке вы ее писали?
Я сказал.
- Правильно, - подтвердил Садовский. – На «Ундервуде» № 0000. Очень интересно.
Я почувствовал, что в чем-то и как-то я попался. Вся эта история начинала принимать окончательно детективный характер. И что самое худшее – ничего я в ней не понимаю. Началось в Салтыковке – кончается пишущей машинкой… Я смотрел на Садовского с совершенно искренним изумлением.
- Н-да, шрифт интересный, - еще раз подтвердил он. – А вот эта рукопись – вам совсем неизвестна?…
Садовский протянул мне отпечатанный на ротаторе листок. Начинался он так.
«Товарищи рабочие и крестьяне, товарищи красноармейцы, трудящиеся массы нашего советского союза истекают кровью и голодом, в нашем трудящемся союзе царствуют палачи и воры народного достояния»…
Дальше листовка говорила о голоде, о расстрелах и – очень подробно – о Магнитострое: о том, с какой беспощадностью эксплуатируется вольная и невольная рабочая сила, о том, как кормят привилегированных нью-йоркских закройщиков и как вымирают непривилегированные лагерники. Листовка была написана откровенно безграмотно. Но из каждой ее строчки лился пафос смертельной ненависти к власти, и заканчивалась она призывом к товарищам красноармейцам, рабочим, крестьянам и комсомольцам резать носителей власти безо всякой пощады где попало и чем попало и создавать террористические группы в предприятиях, заводах, совхозах и прочем. Подписана была листовка каким-то союзом молодежи – я уже не помню, каким именно. Кажется, «союзом мыслящей пролетарской молодежи» - таких союзов имеется весьма значительное количество. И режут они весьма значительное количество всякого рода носителей власти…
- Как вам нравится? – таинственно спросил Садовский.
Мне листовка, конечно, нравилась весьма, но признаваться в этом было бы несколько неуместно. Я пожал плечами…
- Занятная прокламация, - сказал Садовский. – И занятный шрифт… Вы не находите сходства вот с вашей рукописью?…
По моей спине пробежал холодок и поползли мурашки… Конечно, оригинал этой листовки печатался на той же машинке, что и мой роман… Для констатации зловещего этого факта не нужно было и экспертизы. Но экспертиза, оказывается, была уже проделана. Садовский встал, засунул руки в карманы и сказал мне серьезно и веско:
- Вот видите, товарищ Солоневич, для вас было бы значительно лучше, если бы вы сразу сказали: кто, кроме вас, работал по ночам на машинке и на ротаторе.
- Вы, по-видимому, подозреваете меня в авторстве?
Садовский передернул плечами.
- Если бы мы вас подозревали, я бы пригласил вас несколько иным способом…
Это, конечно, было совсем очевидно. Если бы в авторстве т а к о й прокламации ГПУ подозревало бы меня, то, конечно, обыск у меня сделан был бы давным-давно, и я давным-давно сидел бы в каком-нибудь подвале.
Садовский смотрел на меня сумрачно и сурово. Я снова начал мечтать о финляндской границе – на этот раз мечтания мои казались мне безнадежно запоздалыми… Не трудно было вязать цепь, так сказать, косвенных улик: шрифт машинки, моя недавняя поездка в Магнитострой – почему это ГПУ меня до сих пор не арестовало?
Как бы услышав мой невысказанный вопрос, Садовский сказал:
- Если мы вас до сих пор не арестовали, то только потому, что эта прокламация была выпущена до вашей поездки на Магнитострой.
Не арестовали д о с и х п о р. А что будет после «сих пор»? Вид у Садовского был не особенно утешительный. Я молчал.
- Так – вот видите. Прокламация написана на вашей машинке – то есть, на которой вы работаете. Я вас спрашивал, кто еще на ней работает. Вы не сказали. Теперь вы, вероятно, понимаете свое положение…
Я кивнул головой. Свое положение я понимал немногим хуже Садовского. И понимал также, что ежели бы за моей спиной не было центрального комитета служащих, с которым Садовскому не очень хотелось ссориться, то это положение было бы более или менее безнадежным.
- Так вот: за расклейкой этих листовок был арестован Николай Алешин.
Садовский сел на стул, закинул ногу за ногу и иронически стал барабанить пальцами по столу:
- Вы понимаете?
Я опять же понимал: петля затягивается.
- Дело заключается вот в чем: мы не можем добиться от Алешина признания – кто фабриковал эти контрреволюционные листки. Не вы их фабриковали, это мы знаем. Но вы можете знать, кто их фабриковал. Вы самый старый работник в ЦК, и вы знаете там все входы… Мы весьма сильно подозреваем, что авторы этих листовок вам небезызвестны.
- Понятия не имею…
- Ну, допустим… Во всяком случае, там у вас, в ЦК, имеется троцкистская банда… Я допускаю, что до сих пор вы, ну, скажем, не обратили на нее благосклонного внимания. Так вот – вам и предлагаю: обратите внимание и дайте знать нам.
Все стало ясным: вся путаная цепь допроса. «Красный синяк», роман, Алешин, а также и то, что Садовский, прижав меня в угол совокупностью косвенных улик, предлагает мне почтенный пост секретного сотрудника ГПУ. Неплохой выбор! Только малость ошибочный. Надо полагать, что Садовский меня выпустит, - и драпану же я! – только меня и видели… Но как попал во всю эту историю Коля Алешин?
Должен сознаться – если бы дело шло о всамделишних троцкистах, то я решительно ничего не имел бы против, чтобы ГПУ их поймало и разменяло: чем больше эта публика будет резать друг друга, тем лучше для нас всех остальных. Но Алешинская листовка никаким троцкизмом и не пахла.
Я постарался выгадать время для размышления.
- Никогда не мог предполагать, Алешин станет заниматься такими делами… Он, вероятно, у вас уже сидит?…
- Сидит. Так вот что: вы понимаете, что у нас достаточно данных, чтобы посадить и вас. Но мы, - Садовский сделал либеральный жест, - мы предпочитаем п о к а к такой мере не прибегать. Против вас мы имеем подозрения. У вас есть единственный способ – помогите нам эту банду раскрыть. Вас во Дворце Труда все знают, и вы всех знаете. Недели вам будет довольно?
Недели мне было довольно. Или, по крайней мере, мне так казалось. Дать через десятые руки телеграмму Борису, - конечно, не по его адресу, - кое-что загнать и позаботиться о том, чтобы след мой простыл окончательно и безнадежно.
- Значит, вы согласны?
Соглашаться сразу было столь же неразумно, как и отказываться. Я стал мямлить: я-де никогда в жизни не занимался искусством сыска… Садовский посмотрел на меня несколько пренебрежительно.
- А вы жену Алешина знаете?
- Знаю…
- Мы ее выпустим…
- А она тоже сидит?
- Мы ее выпустим, и мы требуем, чтобы вы у нее или не у нее узнали, кто именно организовал эту банду. Поняли?
Что уж тут понимать! Тон Садовского потерял свою великосветскость, и в нем появились ультимативные нотки.
- Словом, мы вам даем неделю сроку… Через неделю я вас вызову. Ну, пока.
Аудиенция была закончена. Я вышел на Божий свет, посмотрел на загруженную трамваями Лубянскую площадь и не без некоторого удовольствия подумал о том, что вижу я ее в последний или предпоследний раз: телеграмма Борису, скорострельная ликвидация двух фотографических аппаратов – и поминай, как звали…
Я уныло плелся от Лубянки на Солянку и чувствовал себя отвратительно. Конечно, сейчас, после сегодняшнего допроса никакого выбора у меня нет: нужно бежать немедленно. Товарища Солоневича в списках сексотов ГПУ товарищ Садовский не дождется – это уж извините. Но ничего не готово для побега. Брат в Томске, в ссылке, Юра в это время был в Берлине. Денег у меня, примерно, ни копейки. Стоит весна – болота в Карелии, вероятно, совсем непроходимы… Значит, надо нацеливаться на персидскую границу… А куда нацеливаться брату? Я-то все эти маршруты и возможности более или менее изучил, а он? Не махнуть ли сразу в Томск? А оттуда как-нибудь вместе и вдвоем?
Главное – нужно загнать фотоаппараты. У меня было два: «Лейка» и «Неттель», каждый ценой около пяти тысяч рублей – цена для мирного гражданина совершенно непосильная. Впоследствии, перед побегом 1933 года, я загнал их… редакции «Правды» и таким образом побег наш был финансирован центральным органом коммунистической партии. Это дает некоторое ироническое утешение. В тот день этого утешения еще не было, и я никак не мог изобрести – кому бы мне продать эти аппараты, да еще в такой короткий срок: Садовский дал мне неделю.
Размышляя таким образом, я добрел до своего ЦК, уселся в пустой своей комнате и продолжал размышлять. Размышления были невеселыми.
Дверь в мою комнату не была закрыта. В ее прямоугольнике появилась фигура товарища Преде. Как-то скривив на бок свою рыжую бороденку, товарищ Преде спросил меня иронически:
- О своей жизни думаешь?
Я ответил что-то вроде «угу». Товарищ Преде осмотрел соседнюю комнату – она тоже была пуста – сел на соседний стол, набил свою трубку и сказал диагностическим тоном:
- Да, подумать есть о чем!…
Я уставился на Преде не без некоторого недоумения, тревожного недоумения: вот же, оказывается, знал же Садовский о моем романе – в какой степени исключена возможность того, что товарищ Преде знает о моих планах побега?
- Н-да, дела у тебя, можно сказать, - ниже уровня… И угораздило же тебя с этим олухом связаться.
- С каким олухом?
- Да, вот с этим – с Алешиным…
Как я уже говорил, Преде в ГПУ был совсем своим человеком. Стало ясно, что о моем вызове к Садовскому он уже знает и что разговор этот он начал не совсем зря.
Я пожал плечами.
- Во-первых, я с ним не связывался. А во-вторых, чем зубоскалить – посоветуй что-нибудь.
Преде сделал вид, что вздыхает.
- Трудно посоветовать. Трудно. Но кое-что можно придумать… Не здесь, конечно… Заходи ко мне вечерком, обсудим…
Я подумал о том, что это приглашение сделано тоже не без ведома ГПУ. Но расспрашивать было поздно. Ко мне кто-то пришел, и Преде вышел из комнаты, сказав только:
- Часам к восьми.
* * *
Часам к восьми я, конечно, пришел к Преде, не возлагая на визит этот почти никаких надежд, кроме одной: что-нибудь все-таки вынюхаю. Разумеется, сразу же сели за водку. По той системе, которой в этой области науки придерживается большинство коммунистов, Преде начал с того, что высосал целый стакан и потом закурил трубку. В России вообще пьют почти без закуски. Привычка. Закусывать более или менее нечем. Раскурив трубку, Преде задал мне новый иронически-бессмысленный вопрос:
- Влип?
Я тоже выпил стакан водки и предложил Преде бросить к чортовой матери всякая таинственность: я и сам знаю, что влип, но в чем тут дело?
- Ну, это не так сразу, - сказал Преде, - выпьем еще.
Выпили еще.
- Дело тут такое, - начал Преде академическим тоном. – Есть какая-то молодежная организация. Мы за ней уже больше года охотимся… Вредительские акты… Террор. Прокламации расклеивают и разбрасывают… Так вот, Алешина, твоего Алешина, - ввернул Преде, - за этими прокламациями и поймали.
- А я-то ту причем?
- Об этом – после… У нас – боевое задание: поймать центр этой организации. Твой Алешин молчит, как дуб… Ну, конечно, - з а с т а в я т говорить… Есть способы… Но мы предпочитаем этих способов избегать… Все-таки – комсомолец… Да, так вот – все следы ведут в ЦК… Ну, вероятно, тебе уже объяснили – машинка, ротатор, Алешин… Объяснили?
- Объяснили, - сказал я.
