Все это – очень сложно. Но вся эта сложность была благополучно преодолена, и я вернулся в свою Салтыковку. В Салтыковке заперся у себя дома и строчил свои магнитогорские наблюдения – они потом пропали при попытке нелегально переправить их заграницу. Около недели я просидел у себя дома, заявляя в ЦК, что работаю «по мобилизации» Инбюро, а в Инбюро – что выполняю срочную работу для ЦК. Приходил ко мне Тося, мы с ним удили рыбу и вообще – прохлаждались… Тося, кстати, сообщил мне, что вместе с Алешиным на Магнитку как-то увязалась и Маруся.
- Не жена, а клад, - вздохнул он. – Только этого клада и держать негде. Хочу им свою комнату уступить – пусть живут. А я к вам переберусь, - не будете возражать?
Возражения у меня нашлись. Тося вздохнул еще раз: жалко ребят, хорошие ребята… На этом разговор о молодоженах как-то прекратился…
* * *
Месяца через полтора-два, придя не очень рано к себе на службу, я нашел на столе очень неприятную вещь:
«С получением сего предлагается Вам явиться в спецотдел ОГПУ, Лубянка 2, комната № 0000 в качестве свидетеля по делу № 0000 такого-то числа и в такой-то час».
Час был уже пропущен – было около двенадцати. Было несколько минут неприятных размышлений: то ли идти сразу домой и из дому – на финляндскую границу, то ли принять ГПУ-сское приглашение. Но финляндская граница была утопией: брат еще сидел в ссылке в Томске. Да и повестка пришла на службу – следовательно, по какому-то служебному делу – тут под меня подкопаться было трудно. Да и обыска дома не было. Не в первый раз меня этаким манером приглашали в ГПУ – всегда была нервная рабья дрожь, - но пока что все это сходило благополучно…
Конечно, по формальным соображениям можно бы отложить трогательный этот визит до завтра. Но еще сутки мучиться догадками и вопросами? – Нет, лучше пойти сразу. Пошел.
В комендатуре мне сделали свирепый выговор за опоздание. Я объяснил, что с утра был на заседании. Дежурный позвонил куда-то, написал мне пропуск – третий этаж, направо, комната такая-то, - и предупредил: для выхода из здания надо иметь специальное разрешение от вызывающего меня следователя. Я поднялся по лестнице, ощущая себя Даниилом во рву львином – из какового рва без какого-то разрешения и выйти нельзя… Неуютное ощущение.
Стучу в дверь с указанным номером: «войдите». Вхожу. Обыкновенная канцелярская комната. Обыкновенный канцелярский стол и за столом – следователь. Я извинился за опоздание.
- Нет, ничего. Я собирался было звонить вам, ну, садитесь…
Сесть оказалось не на чем. Следователь извинился, сбегал в соседнюю комнату и принес стул. Я тем временем осмотрел стенки и окно. На стенках были только портреты вождей, а сигануть в окно не было никакой возможности – окно выходило во внутренний двор ГПУ.
У меня очень плохая память на лица. Усевшись на стул, я вспомнил, что этого следователя я когда-то видел… Да, конечно, именно он вызывал меня по делу моего брата – и тогда был изысканно любезен. И сейчас – вид у него этакий непринужденно великосветский. И даже разговор начинается в непринужденном тоне…
- Вот, извините, такое крупное учреждение, как наше – а стульев не хватает… Ну, усаживайтесь.
Я уселся – с таким чувством, как люди усаживаются на кресло зубного врача… Следователь полез в ящик стола, вытащил оттуда какую-то папку. Что-то посмотрел, закурил папиросу, предложил и мне.
- Мы с вами, кажется, уже знакомы – по делу вашего брата?
- По этому делу вы меня и сейчас вызвали?…
- Нет, нет, совсем по другому. Хочу вас предупредить – вы вызваны исключительно в качестве свидетеля; против вас мы решительно ничего не имеем.
- Даже против сталинградской водной станции? – кисло пошутил я.
Следователь посмотрел на меня уголком глаза.
- А вы знаете, на вас был… было заявление. Заговор с целью утопить головку сталинградского аппарата…
- Посоветуйте им писать детективные романы…
Следователь закрыл папку и откинулся на спинку стула.
- За такие романы мы сажаем в подвал… У нас достаточно дел и без романов… Вот, например… Скажите, вы иногда работаете в ЦК до поздней ночи, иногда даже и ночью. Что вы там делаете?
- Я очень плохо пишу от руки, а машинки у меня нет… Так что я во внеслужебное время работаю над своими книгами…
- Да, это я знаю – роман пишете?
- И роман пишу.
- Так… В соседнем помещении находится комната курьеров, и в этой комнате стоит шапирограф– так?
- Так.
- Постарайтесь вспомнить – это весьма существенно – вам не приходилось слышать, чтобы на этом шапирографе кто-нибудь работал по ночам?
- Нет, не приходилось.
- А вы подумайте, постарайтесь вспомнить.
Я сделал вид, что «стараюсь вспомнить», и постарался сообразить – в чем тут загвоздка?
Данных для каких бы то ни было соображений было еще слишком мало. Я начал мямлить:
- Видите ли, товарищ…
- Садовский…
- Видите ли, товарищ Садовский… Вход в комнату курьеров находится за углом… из другого коридора… Мне никогда не приходилось заходить туда ночью… Трудно вспомнить… если бы сказали, в чем тут дело – может, было бы легче…
- А вы не торопитесь… - Садовский усмехнулся: таким-де наивным приемом его не проведешь. - А вы не торопитесь – и до дела дойдем. Скажите, пожалуйста, кто у вас бывает в Салтыковке?
Дело начинало приобретать плохой оттенок. Ежели разговор заходит о Салтыковке, то, значит, мое приглашение сюда не имеет никакого отношения к моей многополезной служебной деятельности. Нужно как-то оттянуть время.
- Знаете, товарищ Садовский, я был совершенно убежден в том, что вы совершенно точно знаете, кто у меня бывает…
- Нет, нет, вы не беспокойтесь. Против вашей Салтыковки мы ничего не имеем. Ни против вашего «Красного синяка». Замечательный клуб.
Я почувствовал себя несколько неуверенно. Я вовсе не думал, что ГПУ знает обо всех моих посетителях и гостях, и также не думал, что ГПУ знает о существовании «Клуба красного синяка». Этот клуб был изобретен Юрой. На сосне во дворе были подвешены мешок с песком и пенчинг-болл, и я обучал Юру и еще троих ребят боксу. Юра решил как-то окрестить это мероприятие: ежели бокс – так как же без синяков? А какие синяки могут быть в Советской России? – Разумеется, красные. Отсюда и клуб «Красный синяк». Гм… Садовский знает и об этом? О чем еще может он знать? Я начал было сожалеть, что вместо визита в ГПУ не драпанул прямо на финляндскую границу… Получается что-то вроде игры кошки с мышкой. Нужно поддерживать великосветский тон.
- Ну вот, видите, вы и о «Красном синяке» знаете…
Садовский посмотрел на меня с чуть-чуть торжествующей улыбкой, которая должна была выражать мысль: «Уж это – не беспокойтесь; все, что нам нужно, мы знаем и без вас»… А что он знал в самом деле? Может быть, знал и то, чего ему, с моей точки зрения, и знать никак не следовало…
- Так кто же бывал у вас в Салтыковке?
Я пожал плечами.
- Самые разнообразные люди. У меня – нечто вроде профсоюзной лыжной станции.
- И это знаем. И на станции – ни одного портрета вождя. И много икон. И даже портреты царской семьи…
Портрет царской семьи, действительно, висел – только это была старинная фотография семьи Александра Второго, и на ней – юношеская фотография Александра Третьего, к которому я питаю какие-то особо дружеские чувства. Не верноподданные, а какие-то дружеские… Которые можно сформулировать в двух выражениях – в одном, очень неточном: «с таким дядей я бы договорился», и в другом – очень точном: «если бы вместо Николая Второго был бы у нас на престоле Александр Третий, так он бы всю революционную шпану перевешал бы в два счета, и не приходилось бы мне и миллионам других русских людей сидеть по кабинетам, камерам и лагерям ГПУ. Мне всегда вспоминалась горьковская фраза, вложенная Горьким в уста нижегородского рабочего: «вот это был царь – знал свое ремесло!» Я люблю людей, знающих свое ремесло…
Я ответил, что и царский портрет висит – только не Николая II, а Александра II, просто старинный дагерротип. И понял – вынюхала его Сашка. Но откуда Сашка могла в этой пожелтевшей фотографии разобрать царскую семью пятидесятых годов?
Положение становилось неуютным… Однако к вопросу о фотографиях, об иконах и о вождях Садовский предпочел не возвращаться.
- Вы не беспокойтесь – против вашего «Красного синяка» мы ничего не имеем. Так все-таки кто же у вас бывал?
Я назвал десяток наиболее привилегированных имен из числа своих посетителей.
- Ну, это мы все знаем, - несколько пренебрежительно бросил Садовский, - а вот, вы скажите лучше, кто у вас бывал из троцкистов? – Садовский посмотрел на меня в упор. Мне стало легче.
- Троцкистов? – Я пожал плечами. – Во-первых, ежели и бывали, то они в качестве таковых мне не рекомендовались. И во-вторых, - как это вы, товарищ Садовский, совмещаете иконы и царскую семью с троцкистами?
Садовский помолчал, достал из ящика стола коробку папирос, протянул мне, мы закурили, Садовский выпустил кольцо дыма, посмотрел, как оно растаяло в воздухе и сказал – спокойно и веско:
- Вы, товарищ Солоневич, имейте в виду: ваше прошлое мы знаем. Вы должны понять: если мы вас терпим, то потому, что мы знаем вашу работу.
- Спасибо, - а кто меня таскал в ГПУ из-за сталинградской водной станции?
- Ну так что ж – выяснили и больше ничего… Так вы понимаете, товарищ Солоневич… мы знаем, что вы хороший работник по физкультуре, мы знаем, что вы монархист, но поскольку вы политикой не занимаетесь и работу свою делаете – мы вас не трогаем. Но у нас – вполне достаточно данных, чтобы вас за ваше прошлое… вы понимаете?…
- Тут и понимать нечего…
- Очень рад… Так вот: мы знаем, что у вас бывали троцкисты, мы это знаем. Нам нужно знать – какие именно разговоры они вели.
Я без еще достаточных к этому оснований сообразил, что Садовский идет очень стандартным путем: сначала запугать, а потом выспросить. Но ежели ГПУ в целом знает об одиозном прошлом – впоследствии выяснилось, что и знало-то оно весьма немного, - то личное отношение товарища Садовского к этому прошлому ничего изменить не может. Садовский думал запугать и достиг совсем другого результата. У меня даже появилось чувство некоторого облегчения. Садовский дал мне в руки очень сильный козырь…
Я выдержал некоторую паузу…
- Мы с вами, товарищ Садовский, как будто начинаем играть в прятки. Вы обо мне знаете все. Я тоже не гожусь в институтки. Давайте ставить вопросы проще: если вы посадите в подвал лишнюю дюжину троцкистов, - я охотно вам буду помогать. Но я не знаю – о чем собственно вы меня сейчас допрашиваете.
- Я вас сейчас спрашиваю – какие именно разговоры велись у вас дома?
- И вы всерьез думаете, что эти пьяные разговоры я оформлю в виде письменного документа и скреплю своей подписью?
Садовский посмотрел на меня, как мышь на крупу, и сказал неуверенно:
- Нет, ваша подпись не обязательна…
- Я и без подписи ничего показывать не буду.
- Ой ли?
- И вот почему: если бы я с вами разговаривал не так, как сейчас, а за литровкой, так и вы, вероятно, что-нибудь ляпнули бы лишнее. А делать из этого документ? Ну – вот вы меня припрете к стенке. И я вам напишу, что говорили такие-то и такие-то, - я назвал несколько весьма ответственных фамилий, - знаете, может выйти конфликт… Насчет очередей – все ругаются… Подумаешь – троцкизм…
Садовский слегка прищурился – пренебрежительно и подозрительно.
- Не об очередях я вас спрашиваю. И не о царских портретах. Не следовало бы вам разыгрывать наивность… Царские портреты нас не интересуют. Даже больше: мы уважаем людей, которые не пытаются принимать коммунистической окраски… Поверьте, мы умеем ценить честных людей (я усумнился в сердце своем). Не в том дело. Скажите, как к вам попал Николай Алешин – такого вы, вероятно, знаете?
Весь вопрос предстал с другой, еще очень неясной точки зрения. Коля Алешин? Да причем он тут? Алешин был – по слишком самоуверенному моему мнению – слишком прозрачен, чтобы о нем вообще стоило разговаривать в ГПУ. Я удивился совершенно искренно.
- Об Алешине я могу вам все рассказать.
- Ну-ка, расскажите.
Я рассказал – скрывать тут было нечего. Детали моего рассказа в любой момент могли быть подтверждены показаниями коммунистов из ЦК – и только к концу рассказа я заподозрил, что дело, может быть, вовсе и не в Алешине, что Алешин использован только для отвода глаз. Садовский выслушал мой доклад молча, иногда постукивая по полу подошвой своего красноармейского сапога и взглядывая на меня как-то неопределенно: не то одобрительно, не то подозрительно. Доклад, впрочем, был короток.
Когда же он был закончен, Садовский снова преподнес мне сюрприз:
- Так, говорите, роман пишете?
- Нет, не роман – только отдельные наброски…
- Так-с… Я вам очень советую показать его нам…
Я почувствовал себя чрезвычайно неприятно: шапирограф, Салтыковка, «Красный синяк», троцкисты, Алешин, роман – так в чем же тут дело? С которой стороны ГПУ собирается схватить меня за горло? Когда знаешь, с какой именно стороны, - можно выдумать какую-то систему обороны. А когда не знаешь? Вот и сейчас – ничего не понятно. Начали с шапирографа, а кончили романом.
Этот роман я писал года три. Но насколько мне помнилось, решительно никому и решительно ничего о нем не говорил. Откуда Садовский узнал об его существовании! Рукопись романа делилась на две части: одна лежала более или менее открыто, другая сохранилась в тайнике, для ГПУ безусловно недоступном. Сейчас, после нашего побега, в том же тайнике лежат обе части.
Откуда Садовский знает об этом романе? И зачем он ему нужен? Я почувствовал, что Садовский готовит мне какой-то совершенно непредусмотренный мною подвох и с какой-то совершенно непредусмотренной стороны. Нужно было выиграть хотя бы несколько минут для оценки положения.
Я недоуменно посмотрел на Садовского…
- А скажите пожалуйста, с какой стороны вас может интересовать мой роман?
Садовский сделал благодушно-иронический жест.
- Наша обязанность – интересоваться всем. Почему бы нам не интересоваться и литературой? А кстати – какой теме посвящена ваша работа?
- Так сказать – психологические и сексуальные сдвиги…
- Я к вам завтра пришлю человека – вы ему передайте вашу рукопись. Ничего против не имеете?
- А если бы и имел?
Садовский усмехнулся.
- Видите ли, товарищ Солоневич, если бы нам ваша рукопись о ч е н ь была нужна – вы понимаете… Мы получили бы ее несколько другим путем…
Я, конечно, понимал. Пришли бы, устроили бы обыск и забрали бы и то, что нужно, и часть того, что совсем не нужно, чего я припрятать еще не успел. Литературная профессия в Советской России имеет некоторые технические стороны, неизвестные буржуазным писателям… Конечно, Садовскому я передам только то, что с точки зрения ГПУ носит совсем уж вегетарианский характер… Но все-таки – зачем ему это нужно?…
Очень было нетрудно догадаться о моем недоумении. Садовский смотрел на меня не без некоторого, так сказать, внутреннего удовлетворения – как, вероятно, смотрит всякий следователь, уловивший заподозренного в какую-то очень хитрую сеть… А заподозренный сидит совсем балдой и ничего не понимает. Такой балдой сидел и я.
- Да вы не волнуйтесь… Ваша рукопись не пропадет…
