Потом, когда с валютой стало совсем уж плохо и когда ГПУ стало выколачивать ее путем пыток и «просвечивания», - Наркомфин все же стал подбираться и к долларам ЦК. На «узком» заседании президиума ЦК решено было разбазарить их возможно скорострельнее и благопристойнее. В числе прочих способов разбазаривания я предложил закупку фотоаппаратов для культурно-просветительской работы и винтовок для стрелкового спорта. Винтовками и фотоаппаратами вооружились все «ответственные», в том числе и я. Три тысячи винтовок я все же успел перехватить и, как говорится в СССР, «спустить в низовку» – винтовки пригодятся всегда. Таким путаным путем я был обеспечен воронами. Мы с сыном брали по винтовке и отправлялись на промысел. Если гостей не предполагалось, ограничивались парой ворон: вот вам и обед. Если ожидался наплыв посетителей – шли подальше и приносили десятка полтора-два: вот вам и пир.
* * *
Профессиональные союзы в СССР – это организация довольно загадочного типа. На них лежит выколачивание профсоюзных, мопровских, осоавиахимовских и прочих взносов, культурно-просветительная работа среди рабочих и служащих, а паче всего – всяческая слежка и некоторые – наиболее мягкие – виды ущемления.
Профсоюзное ущемление применяется в тех случаях, когда ничего конкретного человеку «пришить» нельзя: просто не проявляет человек достаточного энтузиазма, вид у него, скажем, оппозиционный. Тогда профсоюз начинает изводить человека всякого рода «нагрузками», перебросками, поручениями и прочим. Заподозрив человека в религиозности – предложит принять активное участие в каком-нибудь антирелигиозном мероприятии и, в случае отказа, исключит из числа членов союза. Тогда возникает такой заколдованный круг: не будучи членом профсоюза, вы не имеете права служить и увольняетесь. А будучи уволенным и не состоя на службе, - вы не можете поступить ни в какой другой профсоюз. Теоретически – это должно бы означать голодную смерть. Практически – это означает очень крупные неприятности, ибо подсоветская практика выработала целый ряд контрмер, изворотов и комбинаций. Кроме того, все это действует преимущественно по отношению к среднему служащему. Квалифицированный специалист – если он не трус – может наплевать и на профсоюз, и на его слежку, и ничего с ним не сделают.
Дальше, на профсоюзах лежит обязанность организовать те миллионные демонстрации трудящихся, которые приводят в изумление всякого иностранного наблюдателя. Делается это так:
В 10 ч. утра звонок по телефону: демонстрация по такому-то поводу, лозунги такие-то. Профсоюзный комитет (на заводе – «завком», в учреждении – «местком») вкупе с партийной и комсомольской ячейкой сейчас же «прорабатывают» эти лозунги применительно к специализации данного учреждения или завода. Ежели это металлургический завод, то лозунг борьбы, скажем, с вредительством будет «проработан» так: «ответим на вредительство повышением выпуска качественной стали». В учреждении: «железной метлой выметем из своей среды предателей рабочего класса»… С соответствующими редакционными поправками такие лозунги будут выработаны у медиков, у шоферов и у прочих. Художественные кружки в полчаса переведут эти лозунги на кумач, который всегда для таких случаев хранится в запасе, и в половине двенадцатого партийная, комсомольская и профсоюзная ячейки расходятся по комнатам или по цехам завода:
- Товарищи, все на демонстрацию!
В руках у каждого из этих активистов список людей, которых он строит по четыре в ряд, устраивает перекличку – вот вам и миллионная толпа. Как видите – не очень хитро.
В годы НЭПа профсоюзы занимались еще кое-какими функциями по охране труда. В годы пятилеток – всякими бригадами, обследованиями, ревизиями чего попало: бригада московских машинисток и курьеров едет обследовать и ревизовать рыбные промыслы на Каспии, а сталевары завода «Серп и Молот» ревизуют постановку медицинской работы в Наркомздраве. Это называлось – «под контроль масс». Теперь это, кажется, уже бросили.
Более или менее стабильной областью профсоюзной работы является культурно-просветительная. Это – бесконечные марксистско-ленинско-сталинские кружки, клубы, библиотеки, шахматы, шашки и, наконец, спорт – или то, что значительно точнее выражается советским термином – «физическая культура».
Оной физкультурой я заведывал все годы моего московского пребывания.
Ввиду этого, как-то под Рождество 1929 года у меня на службе появилась девушка лет девятнадцати, худенькая и стройная, с чуть-чуть лукавенькими и раскосыми глазками под упрямым лбом и в какой-то заплатанной кацавейке довоенных времен. Девушку звали Марусей – фамилии не помню. Она, оказывается, работала курьершей в каком-то центральном комитете и училась во Вхутемасе*. Теперь, получив на каникулы отпуск от своего ЦК, собирается проделать трехсотверстный лыжный пробег вокруг Москвы, - так сказать, поставить рекорд. От меня требовалась бумажонка, удостоверяющая, что такая-то и такая-то действительно совершает «лыжный пробег», а не раскатывается вокруг Москвы с целями контрреволюционными. Пребывание всякого постороннего человека в деревне обязательно должно быть оправдано какой-нибудь бумажонкой, иначе первый же сельсовет вас арестует: чего это вы тут зря шатаетесь.
Я посмотрел на Марусю повнимательнее. В ее лице не было ни кровинки. Гм, триста верст?
Девушке хотелось поставить рекорд. Но для рекордов в СССР существует «Динамо» (спортивное общество ОГПУ), и своих рекордсменов оно держит на специальном пайке. Моя же собеседница держалась только на пайковом хлебе – это было достаточно очевидно. На таком питании рекордов безнаказанно ставить нельзя, о чем я Марусе и доложил. Возникла небольшая перебранка. Маруся похвасталась мне замечательной техникой лыжного хода. Я не без некоторых эгоистических целей предложил ей приехать ко мне в Салтыковку и продемонстрировать эту технику мне и сыну, кстати и воронами накормлю. Вороны же были рекомендованы в качестве горных курочек, полученных мною по блату из Дагестана: свежему человеку ворону следует рекомендовать под каким-нибудь псевдонимом.
В один из предрождественских выходных дней (советский выходной день соответствует буржуазному воскресенью) мне с утра пришлось зачем-то поехать в Москву и, вернувшись, я застал у себя на дворе целую кучу молодежи: одни из них прилаживали лыжные ремни и прочие приспособления лыжного спорта, другие боролись и кувыркались на снегу, но галдели решительно все. Среди них была и Маруся – в полном походном снаряжении. Снаряжение это, впрочем, состояло из тех же юбочки и кацавейки, в которых я видел Марусю во Дворце Труда. Единственной новинкой были какие-то старые валенки. Я осмотрел Марусю весьма внимательно и спросил:
- Так что ж, вот в этаком-то одеянии вы и свой трехсотверстный пробег думали предпринимать?
- А мы, товарищ Солоневич, не буржуйского корня.
- Ну, не буржуйского – так не буржуйского.
Вся компания довольно быстро собралась в путь. Я влез в свои лыжи, и мы пошли.
Сразу же выяснилось, что Марусина похвальба относительно ее техники лыжного хода имела под собою все основания. Маруся скользила по снегу, точно солнечный блик, точно в ней не было никакого веса, и ее ветром передувало с пригорка на пригорок. Да и вся группа состояла из хороших лыжников. Вследствие чего – этак через час я выдохся, отстал, побродил в одиночку и вернулся домой. Еще через час вернулась и Маруся с какой-то вовсе неизвестной мне подругой. Подруга, как и я, выдохлась, а у Маруси в глазах стояли слезы, каковые она всеми силами старалась скрыть.
- Вы знаете, товарищ Солоневич, лыжу сломала. Так обидно… Столько времени собирала деньги, да и пара хорошая попалась… - В голосе Маруси действительно чувствовалась большая обида.
Собрать деньги на пару лыж, в сущности, было не так уж и сложно. По тем временам цена пары лыж соответствовала цене четырех килограммов черного хлеба: лыжи вырабатывались в мастерских «Динамо» руками заключенных. Но с другой стороны – и четыре килограмма черного хлеба были для Маруси великой ценностью… Я утешил Марусю: я достану ей лыжи по блату – из моего склада спортивного инвентаря. В виде благодарности Маруся сказала: «ишь, какой вы добрый» и познакомила меня со своей подругой: «А это Сашка, тоже комсомолка».
Сашка оказалась комсомолкой того типа, от которого даже и партийный дух воротит. Этакое: «нам все нипочем, нам на все наплевать».
Мы поднялись наверх, в мою столовую. Столовая представляла собою комнатушку, четверть которой занимала печка, другую четверть – деревянное ложе, которое одновременно являлось потолком над лестницей, а остальное пространство было распределено между столом, креслом в углу и кое-какими проходиками для передвижения. Маруся сразу забралась в кресло – кресло было добротное, кожаное, на пружинах, - погрузилась в него и с удивлением отметила:
- Ишь ты, как ловко здесь сидеть-то…
Сашка размашисто осмотрела комнатушку: полки книг над креслом, икона в углу.
- Что это у вас, товарищ, ни одного вождя не висит?
- Так просто, из оригинальности…
- А икона – тоже из оригинальности?
- Нет, я оригинальничаю не во всем.
- Тоже – образованный человек, а Божьих морд понавешал.
Я повернулся к Сашке. Она уже успела усесться на стол и занималась разворачиванием с шеи какого-то рваного шарфа.
- Послушайте, как вас – Сашка? Если вы пришли в мой дом – так будьте добры вести себя прилично или убирайтесь вон. И сейчас же слезайте со стола – стол устроен не для того, чтобы на нем сидеть.
Тон у меня был весьма категорический, но ни в какое смущение Сашку он не привел.
- Ишь ты, какой он колючий. Прямо не подступись.
Однако, со стола слезла.
Из своего кресла в углу Маруся бросила примирительную реплику.
- Сашка, не трепись. А вы, товарищ Солоневич, на нее не обижайтесь, она у нас активистка…
Активистку в Сашке было видно за версту и такого рода публику я обычно к себе и на порог не пускал. Если мужского пола активисты, со своей слежкой, вынюхиванием, выслушиванием, разболтанностью, способны вызвать тошноту, то от женского пола активисток я ощущал позывы к рвоте. Это вот – те самые, которые «без черемухи»… Которых в порядке комсомольской нагрузки посылают для телесного обслуживания всякой коминтерновской, профинтерновской, кимовской* и спортинтерновской сволочи помельче, - каковая сволочь непрерывно околачивается всякими «делегациями» в Москве, живет в гостинице «Люкс», где ее кормят на убой, поят до бесчувствия и еще снабжают вот такими активистками. Я начал жалеть, что обещал Марусе лыжи…
Сашка не очень охотно перелезла на стул. Я хотел было выгнать ее немедленно, но как-то постеснялся.
- Тоже – подумаешь, как бы и образованный, книгов сколько навалено – а тоже еще в Бога верует.
- На эту тему я с вами, Сашка, разговаривать не желаю, да и вам не советую. Отогрейтесь – и, милости просим, ближайший поезд на Москву идет через полчаса.
- Вроде, как выгоняете.
- Очень похоже.
- Ну, и чорт с вами, отогреюсь и поеду. Недорезали вас.
- А вас недоделали… И кстати, Сашка, я с вами вообще разговаривать не желаю – сидите, отогревайтесь и молчите.
Маруся беспокойно вертелась в кресле. Видно было, что эта перепалка никакого удовольствия ей не доставляла.
- Вечно ты, Сашка, чего-нибудь насвинишь…
Сашка раздраженно передернула плечами:
- Я думала, что еду к своему брату, пролетарию…
На пролетария я не ответил ничего. Маруся сказала примирительным тоном:
- Для нашего молодняка, конечно, удивительно, что, если образованный человек и верующий… Я вот, тоже – никак не ожидала.
- А вам, Маруся, сколько лет?
- Да под двадцать.
- Значит, вам еще предстоит увидеть в жизни целую массу вещей, которых вы никак не ожидаете. Совсем неожиданных вещей.
- А какие могут быть неожиданности? – Маруся недоуменно повела плечами…
- Вот потому они и неожиданности, что их не ожидают…
- Это у вас не марксистский подход. А у нас, у марксистов, - все по плану.
Если Маруся и понимала что-нибудь в марксизме, то очень не на много больше, чем любой поросенок в апельсинах. Я только сказал: «ой ли».
- Да что тут «ой ли»? Вот – кончу Вхутемас, буду работать.
- И замуж – по плану выйдете?
- Да, и такой план есть. – Маруся посмотрела на меня задорно и лукаво.
- И мужа – спланировали?
- И мужа спланировала.
- Тоже комсомолец?
- Обязательно.
- А кто он – не секрет?
- А вам какое дело, - Маруся засмеялась. – Вы – не комсомольская ячейка, чтобы исповедывать.
- А там – исповедуют?
- И еще как! Так другой раз намылят загривок, что ой-ой… А насчет Бога – вас надо будет разагитировать. А то в самом деле: инструктор физкультуры – и иконы! А еще мне говорили, что вы и на иностранных языках разговариваете.
- На целых четырех. А вот вы и с одним русским плохо справляетесь… Смотрите, как бы я вас не разагитировал.
- А все-таки нам это удивительно. Кажись – культурный человек.
- А вы о таких культурных людях, как Дарвин, Менделеев, Достоевский – слышали?
- Ну, так это было при старом строе.
- Пойдем, что ль, - Сашка резко поднялась, - а то опять гнать станут…
Сашкины глаза бегали по стенкам, по корешкам книг, по иконам, - вынюхивая все, что только можно было вынюхать… Маруся поднялась:
- А вы, Маруся, оставайтесь, - сказал я.
- Оставайся, оставайся, - подхватила Сашка. – Займитесь тут поповскими делами. Компания-то до ночи не вернется, а кровать тут буржуйская, на такой кровати тебя никогда еще…
Я резко повернулся к Сашке и та, как говорят в России, «заткнулась». И весьма своевременно, - ибо у меня была тенденция вышвырнуть ее просто вон.
Маруся вспыхнула: «ну и дура ты, Сашка, и дурища!»
Я промолчал. Маруся протянула мне руку.
- Ну, так до свидания. Жаль, что так это вышло, вы уж извините.
- Извиняйся, извиняйся… А мы вами, гражданчик, еще поинтересуемся.
Я взял Сашку за плечи и тихохонько повернул ее к дверям. Этот способ обращения особого впечатления на Сашку не произвел. За ее спиной Маруся с извиняющимся лицом пожала плечами и даже насчет лыж не рискнула напоминать.
Через несколько дней после этой лыжной прогулки и трогательного моего знакомства с Сашкой прихожу я как-то в свой почти отдельный кабинет в ЦК. Кабинет был почти отдельным потому, что в нем стояло три стола, но обладатели минимум двух из них постоянно находились в соприкосновении с массами и околачивались где-то по командировкам. И вот, вижу:
За моим столом, около него и на нем интенсивно действует какая-то группа лоботрясов: ясно – налет легкой кавалерии. Ящики стола выдвинуты, дела вытащены, папки разворочены. На столе, изогнувшись капитальным своим фундаментом, сидит какая-то баба и рассматривает какой-то строительный проект. От бабы я успел заметить только то, что прилипшая к углу рта папироса свешивается вниз, и пепел с нее падает на строительные планы. Баба на таком обследовании это хуже рака печени: она будет вгрызаться во всякую мелочь, поедом есть, прицепившись к какой-нибудь ерундистике, - неделями потом будет разоблачать «классового врага», сквалыжить, лазить по доносам, пока не надоест адресатам этих доносов и пока они сами не вышибут ее вон. Но пока они ее вышибут – придется мне натерпеться. Ох, придется…
