И. П. Воронин, заместитель редактора газеты «Монархист» (Санкт-Петербург)

И. П. Воронин, заместитель редактора газеты «Монархист» (Санкт-Петербург)

Из истории газеты «Голос России»

Первый номер еженедельной общественно-национальной газеты «Голос России» вышел в Софии 18 июня 1936 года.

В Софию трое Солоневичей приехали, имея на руках около сотни франков, все прочие сбережения ушли на дорогу. По счастью, на третий день по приезде Иван получил от издательства «Знамя России» гонорар за чешское издание «России в концлагере» – 8000 лев. На жизнь этого вполне хватало, а вот для реализации долгосрочного издательского проекта было явно недостаточно. Дефицит покрыли обычным для семьи Солоневичей, но необычным для истории мировой журналистики способом: Борис зарабатывал средства для выпуска первых номеров газеты на ринге вольно-американской борьбы.

«Деньги на газету, – писал И. Л. Солоневич в передовице первого номера «Происхождение и цель «Голоса России», – исключительно наши личные деньги, преимущественно от гонораров иностранной печати, от чешского издания моей книги и от шведского издания книги брата, от лекций и, наконец, от гонораров брата, полученных им на поприще профессиональной борьбы… Денег этих немного. Ни от какой организации денег мы брать не будем, потому что это означало бы подчинение газеты какому-то партийному заказу и потому, что если газета не сможет себя окупить – с нею не будет смысла возиться: мы перейдем полностью на иностранную печать». [1]

И еще одна цитата из программной передовицы:

«Единственная эмигрантско-политическая цель газеты – это, если удастся, хоть как-нибудь сгладить ненужные и часто бессмысленные раздоры в национальном лагере эмиграции. Именно в национальном. Те люди и те течения, которые активно делали революцию и которые до сего времени не нашли вне себя повода, а внутри себя мужества в этом честно раскаяться – нам не по пути и разговаривать нам с ними не о чем.

Технически газета рассчитана так: русский читатель, живущий, скажем, в Гельсинфорсе, получает ежедневную русскую газету на пятый день.

Следовательно, все злободневные новости он уже знает из местных газет. Ему нужна газета, которая раз в неделю дала бы по возможности исчерпывающую и толковую информацию о России. Вот это «Голос России» и будет делать. И будет говорить только о России и ни о чем другом. Никаких негусов, Холливудов, гангстеров – ничего, что России и нас непосредственно не касается: у нас и своих дел – довольно. А о дальнейшем – читатель увидит по самой газете». [2]

Настоящим «гвоздем» первого номера «Голоса России» стало «Открытое письмо П. Н. Милюкову». Без всяких китайских церемоний Солоневич бросал одному из эмигрантских «столпов» тяжкие обвинения:

«Неофициально, в частном письме Вы зажали мне рот Вашими условиями об «умолчаниях и воздержаниях», а публично, в газете, позволили себе заявить, что мне-де была предоставлена полная свобода сказать все, что я сказать имею. Следовательно, если не по отношению ко мне, то по отношению к Вашим читателям, Вы поступили заведомо недобросовестно <…>

И так как Вы, зная реальное положение вещей, продолжаете сознательно вводить в заблуждение Ваших читателей, то я, будучи вынужденным еще раз пойти на нарушение правил газетного этикета, позволяю себе напомнить Вам, что в том же Вашем злополучном письме об «умолчаниях» и «воздержаниях» Вы писали:

«Мы прекрасно знаем, что жажда войны господствует в интеллигентных кругах СССР (и не в них одних, конечно), но наше течение считает правильным литвиновский пацифизм…»

<…> на страницах Вашей газеты из номера в номер идет пропаганда литвиновской дипломатии. Эта пропаганда сразу рухнула бы, как карточный домик, если бы Вы допустили – «без умолчаний и воздержаний» констатацию того трагического факта (конечно, трагического: от хорошей жизни никто войны не жаждет), что войны жаждет, как минимум: а) самый культурный слой страны – интеллигенция и б) самый многочисленный слой страны – крестьяне. О какой обороноспособности страны может идти речь? И п р о т и в к о г о Вы призываете обороняться подмандатную Вам часть русской эмиграции? И в какое положение будет она поставлена, если в этом «последнем и решающем бою» она – по милости Вашей, – окажется на той стороне баррикады, на которой будут отсиживаться Сталин и Литвинов, и п р о т и в той стороны, на которой будут отстаивать свои права на человеческое существование почти полтораста миллионов русских людей? <…>

В виду этого, я, в качестве человека, пережившего если и не все, то большую часть всего, что переживает русский народ, чувствую за собой нравственное право предъявить Вам, Павел Николаевич, следующие обвинения:

1. Что будучи сами прекрасно осведомленным об истинном положении вещей, Вы, по мотивам поддержки литвиновской дипломатии, предпочитаете сознательно вводить в заблуждение эмиграцию, допуская не только объективные ошибки в освещении положения в СССР, но идя и на продуманную, субъективную лживость этого освещения.

2. Что, обзывая «пораженцев» предателями и прочими нехорошими вещами, Вы тем самым обзываете предателями и ту часть русского народа, которая не имеет возможности, как имеем мы с Вами, сидеть в безопасности иностранных территорий и под охраной иностранных штыков, а пребывает под охраной, так сказать, русских штыков на территориях лагерей, колхозов и прочих неудобоусвояемых мест.

3. Что, будучи лидером партии либеральной и демократической, Вы применяете к Вашим читателям весьма нелиберальный и недемократический прием, предполагая их простаками, которым об истинном положении вещей на их Родине рассказывать нельзя.

4. И, наконец, что в тот трагический момент нашей истории, когда единство, хотя бы и относительное, русского народа по обе стороны рубежа может стать вопросом жизни и смерти России – Вы заведомо и с целью поддержки литвиновской дипломатии, срываете это единство, систематически сообщая эмиграции ложные и лживые данные о подсоветских массах и, таким образом, ставя Вашу часть эмиграции в лагерь тех, кого русский народ считал и считает своими безусловными, непримиримыми и смертельными врагами.
Само собой разумеется, что если Вы найдете удобным и возможным оспаривать правильность приведенной мною Вашей фразы – Ваше письмо может быть представлено на любой третейский суд». [3]

Милюков от полемики отказался, или точнее сказать – отмолчался. А Солоневич по просьбе читателей, некоторое время спустя, опубликовал письмо Павла Николаевича полностью. Из других материалов первого номера отметим статью И. Л. «Нужна ли эмиграция России?»

«Первый вопрос такого рода, – писал он, – был задан одной из слушательниц наших лекций об СССР и застал нас врасплох: «то есть как это так – будет ли нужна?» – «Ну, найдем ли мы там работу, встретят ли нас, как своих, или как чужих, или как врагов… найдется ли нам место на родине, найдем ли мы общий язык с теми, кто все эти годы провел под большевиками?»

Таких и в этом роде вопросов было задано довольно много. Такие и в этом роде вопросы, вероятно, интересуют, а, может быть, и мучают многих русских людей рассеяния. <…>

Большинство будет чувствовать себя у себя дома. И – больше ничего. <…>
Следовательно, всякий русский человек, знающий хоть что-нибудь (например, хотя бы только иностранные языки) всегда найдет себе применение. А об «общем языке» и говорить нечего. Московский студент ненавидит большевиков гораздо острее, чем парижский. По той, чрезвычайно простой, причине, что парижский студент знает большевиков по газетам, а московский – по собственным бокам.

Вопроса же об «иностранной конкуренции» вообще не может и ставиться: работы будет такая масса, что на всех хватит. Придется восстанавливать чудовищное количество разрушенных ценностей, придется удовлетворить культурные потребности разбуженных революцией, но культурно неудовлетворенных масс: учить, лечить, писать, строить, и пр. и пр. Культурных сил для всего этого в России не хватит и после пяти пятилеток». [4]

Контакт с читательской аудиторией опытный журналист Солоневич установил сразу. Газета велась в стиле задушевной беседы старых знакомых. Читатели могли задавать любые, самые нелицеприятные вопросы, а редакция старалась удовлетворить их законное любопытство. Естественно, такой открытый диалог с публикой был непривычен для большинства эмиграции. Но если для ее «верхов» он был просто-напросто неприемлем, то у «низов» вызывал приятное удивление. Эти «низы» очень быстро приняли Солоневичей за своих. Точку зрения же эмигрантской элиты резче всего высказал (в частном письме и уже после смерти Ивана Лукьяновича) профессор Иван Александрович Ильин. «Голос России», по его мнению, издавался «в тоне трактирной демагогии», а сам издатель был «бессовестным алкоголиком» и «играл в эмиграции роль политического распутина». [5] Оставим эти утверждения на совести монархического мыслителя…

Что же в первую очередь интересовало тех, кто поверил Солоневичам, что называется, с первого выпуска газеты? Конечно, главные вопросы касались положения дел в Советской России. Но были и такие: «Почему новая орфография?» и «Почему в Софии?». И. Л. отвечал на них одноименными статьями. В частности:

«Наши друзья нас предупреждали: новая орфография произведет на эмиграцию, в особенности на ее национальную часть, для которой газета и рассчитана, весьма неблагоприятное впечатление. Мы все-таки взяли новую орфографию, исходя из таких соображений:

По новой орфографии сейчас пишет и читает вся Россия. Как бы мы ни относились к старой орфографии, которая начала отмирать уже во времена Империи, мы должны отдать себе ясный отчет: к старой орфографии возврата нет. Нет никакой возможности переучивать сотню миллионов людей на «звЪзды, сЪдла, цвЪл, приобрЪл». Нет ни возможности, как нет и необходимости. Ее ввели большевики, хотя ее выработала Императорская Академия Наук. Но большевики ввели и метрическую систему, и новый стиль, и построили Днепрогресс. Не будем же мы от одного отталкивания от большевиков отменять новый стиль, метрическую систему и взрывать Днепрогресс?
Очень возможно, что не стоило вводить ни нового стиля, ни тратить в голодные годы сотню миллионов руб. на Днепрострой. Но и то, и другое, и третье являются фактами, вросшими в народную жизнь. С ними надо считаться, точно так же, как и с новой орфографией. Это – вопрос не принципа и не «знамени» – это вопрос техники и здравого смысла». [6]

Через несколько лет, уже во время бурной полемики с эмигрантскими вождями, Солоневич возвращается к этой теме в менее дипломатических выражениях:
«Началось совсем с пустяков: с новой орфографии. Люди стали на дыбы: «Как так – большевицкая орфография?» Во-первых, не большевицкая, а орфография, выработанная и одобренная Импе¬раторской Академией наук. Во-вторых, что же вы думаете, переучивать всю Россию на «цвЪл, приобрЪл, надеван»?! «Обязательно переучим». Хотелось сказать: ну и дурачье». [7]

Но тогда, в 1936 году, он этого не сказал. И на читательский вопрос «Почему в Софии?» отвечал тоже вполне изысканно, более аргументированно и, даже можно сказать, философски. Дорвавшись наконец-то до настоящего дела – при этом дела знакомого и любимого – Солоневич минусы бытия старательно обращает в плюсы:

«Целый ряд наших читателей спрашивает – почему «Голос России» издается в Софии, а не, скажем, в Париже или Берлине?

Отвечаем: в Париж нас не пустили, а Берлин нас не устраивает. София, при всех прочих ее технических недостатках, устраивает нас все же лучше, чем большинство других стран.

Дело в том, что «Голос России» газета никак не «злободневная». И мы считаем, что если наш читатель узнает о сто двадцать пятом зигзаге сталинской генеральной линии на пять дней позже, – это никакой роли не играет, как не играет, в сущности, никакой роли и этот зигзаг. Но София перед многими другими столицами имеет огромное неоценимое преимущество в том, что здесь, оценивая международные перспективы России и междувнешние опасности, грозящие нашей стране, мы можем допустить роскошь полной независимости.

Попросим читателей подумать:

Рижское «Сегодня» принуждена восхвалять Ульманиса. Варшавский «Меч» – наследников Пилсудского. Берлинского «Новое Слово» – Гитлера. Харбинский «Наш Путь» – липовое Манджоу-Го и липовое миролюбие Японии. «Последние Новости» – товарища Блюма и благородство великих демократий, снабжающих людей, которые за эти демократии проливали свою кровь – всякими карт д’идатите и прочими волчьими паспортами.

Мы не вправе бросить упрек ни фашистскому «Нашему Пути», который вынужден становиться на японофильскую точку зрения, ни «Последним Новостям», вынужденным становиться на франкофильскую точку зрения: «на чьем возу едешь, тому и песеньку пой». Мы же собираемся петь только русскую песенку и только для России. Все эти «возы» скрипят свои собственные песни и в большинстве случаев песни ясно и ярко антирусские.

Очень невесело русской газете попадать в такое положение, когда приходится восторгаться мудростью халтурного манчжурского императора, стыдливо бормотать о том, что раздел России – не такая уж собственно и плохая вещь <…> София имеет одно несомненное преимущество: здесь газета может быть независимой.

Мы даже не будем говорить о том, что если где-либо эмиграция и чувствует себя, как у себя дома, то это в Болгарии и Югославии. Здесь в Болгарии русские сокола маршируют с нашим трехцветным флагом, и военные отдают этому флагу честь. Дело даже и не в этом. Дело в том, что ни при каком полете фантазии Болгарию нельзя обвинить в каких-либо эксплоатационных, оккупационных или колонизационных планах по отношению к России. Отсюда мы можем с большей или меньшей свободой говорить и о Японии, и о Польше, и о Гитлере. Свобода эта, правда, не так уже велика: если допустить слишком уж резкую констатацию некоторых фактов и некоторых аппетитов данного правительства, то это правительство запретит ввоз газеты. А газета, которая не доходит до читателя, – никому не нужна. Налаживать же нелегальную доставку – долго и хлопотно и в первое время – нам не под силу.
Но, по крайней мере – здесь, в Софии не приходится никому кланяться: и то хлеб». [8]

По первости адрес редакции был таков: бульвар Свв. Кирилла и Мефодия, вилла «Спокойствие».

«На конверте это звучит фешенебельно, – иронизировал Иван Лукьянович. – На практике – вилла это нечто вроде мазанки, и мы занимаем в ней нечто вроде мезонина. Бульвар же представляет собой узенькую немощеную тропинку, упирающуюся в чей-то завалившийся забор. Тропинка эта вьется по берегу горной речушки, беспокойные воды которой принимают различную окраску, в зависимости от того, что именно перекрашивает сейчас красильный завод, находящийся верстах в трех выше». [9]