И. П. Воронин, заместитель редактора газеты «Монархист» (Санкт-Петербург)

И. П. Воронин, заместитель редактора газеты «Монархист» (Санкт-Петербург)

Из истории газеты «Голос России»

часть 2

Естественным образом диалог «читатель – газета» быстро вылился в постоянную рубрику под названием «Трибуна читателей». Ее идею подсказал г-н Любимов из Флоренции. «Свободная Трибуна», – писал он в редакцию «Голоса России», – была и есть насущная потребность, по удовлетворению которой томятся десятки тысяч эмигрантов действительно по всему земному шару. Итак, прежде всего, я уверен, что отдав под «Свободную Трибуну» целую страницу (а то и две) вашей газеты, вы поднимете ее тираж во много раз. Вы получите интереснейший материал не только мнений, но и сообщений о (совершенно еще невыясненном) фактическом состоянии эмиграции, об ее интересах, потребностях, силах, возможностях и, наконец, просто численности (не говоря о всевозможных иных статистических данных, играющих первостепенную роль для будущего не только эмиграции, но и России)». [10]

В «Трибуне читателей» публиковались выдержки из писем в редакцию, и к ним давался обширный комментарий. Работу с письмами вел Борис – параллельно с добыванием денег на газету на арене профессиональной борьбы.

Первая «Трибуна» появилась уже в четвертом номере «Голоса России». Она предварялась шестью пунктами предисловий, в одном из которых говорилось:

«Хочется поделиться с русскими людьми зарубежья своей радостью: действительно, мы живы, и следовательно – мы еще повоюем. Радость эта, конечно, имеет малость и эгоистический характер, ибо из пятисот писем последних дней наконец выясняется окончательно ответ на наш личный вопрос: что бежали мы не зря. Что ежели мы сделаем – хоть копеечное, да все-таки дело, то все предыдущее – окажется морально оправданным. Ибо если бы вышло так, что вот бежали в зарубежную Россию и оказалось бы – просто болото, – так тогда – что?

Но никакого болота в эмиграции или, точнее, вот в среде среднего русского человека – не оказалось. И к вопросу о среднем русском человеке, скажем, штабс-капитане, мы еще вернемся». [11]

Так впервые мелькнул на страницах «Голоса России» собирательный образ среднего эмигранта – штабс-капитана, которому суждено было впоследствии дать свое имя целому политическому движению, которое возглавил И. Л. Солоневич.

Диалог с эмигрантской массой, конечно, возникал не только как естественная реакция на публикации «Голоса России». Редакционная семья постоянно подталкивала своего читателя к сотрудничеству, привлекая его в соавторы. Таким, например, образом:

«Друзья читатели! Сколько раз мы умоляли – пишите, пишите в нашу газету! Пишите обо всем, что видите кругом и что имеет отношение к эмиграции и России. Редакция чрезвычайно заинтересована в освещении жизни, быта, нужд и достижений эмигрантских колоний в разных странах и государствах. Но, к сожалению, материалов об этой жизни очень мало, и их приходится выдирать из сотен и сотен писем. В портфеле редакции лежат много статей на самые абстрактные темы, но резко не хватает освещения будничной жизни нашей эмиграции. Редакция еще и еще раз просит – пишите корреспонденции с мест, освещайте экономическую, политическую и культурную жизнь своих групп и посылайте это в «Голос России» в виде небольших, но регулярных очерков». [12]

Но главный интерес читающей публики привлекали, безусловно, передовицы, написанные бойким пером Ивана Солоневича. Тема номер один, так сказать, главный вопрос текущего момента – это вопрос о пораженчестве и оборончестве. В эмиграции было довольно сторонников у обоих течений. Первые полагали, что нужно поддержать любую новую интервенцию ради свержения власти большевиков и даже всячески способствовать ее организации. Вторые, своеобразно трактуя понятие патриотизма, выступали за поддержку существующей власти в случае войны. Дискуссия не казалась голым теоретизированием и в 1936 году, вряд ли она кажется таковой и сегодня, через шесть десятков лет после окончания Второй Мировой войны. Конечно, не мог пройти мимо этого диспута и издатель новой газеты.

«Подходя к вопросу о пораженчестве и оборончестве, болезненному, как обнаженный нерв, – писал Солоневич, – хотел бы сразу оговориться: я не считаю «предателями» даже и тех людей, которые готовы с винтовками в руках идти в ряды красной армии и в этих красных рядах защищать интересы, честь и достоинство России. Нет, они не предатели. Но они люди, трагически и, по-видимому, безнадежно запутавшиеся. Запутаться здесь немудрено. <…>

Итак, «Сталин защищает Россию». Вот сам же заявил: «ни одной пяди своей земли не отдадим». Пустяки. Прижмут – отдаст. До сих пор большевики отдали:
лимитрофам – ряд русских уездов,
Польше – ряд русских губерний,
Румынии – Бессарабию,
Турции – Карскую область с ее чудовищными естественными богатствами,
Японии – КВЖД. <…>
Нет, ни изнутри, ни вовне Сталин России не защищает. Вопрос на данном отрезке времени может идти о защите России от Сталина». [13]

Записываясь в лагерь так называемых пораженцев, редактор «Голоса России» отдавал себе ясный отчет. И все-таки Солоневич был пораженцем особого покроя. Этот его подход к устоявшимся и не очень терминам стал отличительной особенностью авторского стиля. Не влево, не вправо, а вглубь – и все в этом же роде. Парадокс: борец со старыми фразеологизмами был неутомимым творцом новых словоформ. Итак, пораженец…

«Желаем ли мы войны? – вопрошает И. Л. – Вот вопрос, которого и ставить не стоит. Да, мы желаем. А Керенский не желает. Ну – и что дальше? А дальше решительно ничего… <…>

Спор о том, желаем ли мы войны или не желаем, имеет только один-единственный результат: ко всем бесконечным нашим распрям присоединяется еще одна – из-за выеденного яйца. Не стоит об этом и разговаривать.
Весь вопрос о пораженчестве и оборончестве поставлен насквозь неправильно.
Для всей эмиграции он должен быть сформулирован так:

«Если будет война, то что мы будем делать тогда?»

Для национальной части:

«Если будет война, то как бы нам извернуться таким способом, чтобы и от большевизма, и от захватчиков отделаться возможно дешевой ценой».

Вопрос должен ставиться о цене. А не о программах.

И еще: о технике изворачивания». [14]

Помимо внешнеполитических проблем, Иван Солоневич старается не оставлять без внимания и комментария ни одного мало-мальски значимого факта внутренней жизни СССР. Тем более не мог он промолчать о событии, которое позже вошло в советские учебники истории как «разгром троцкистско-зиновьевского блока». В 1936 году его называли скромнее: «процесс шестнадцати». Процесс этот, напомним, увенчался смертными приговорами Г. Е. Зиновьеву, Л. Б. Каменеву и другим бывшим сподвижникам Л. Д. Троцкого. Издатель «Голоса России» откликнулся на вести из Советской России в том числе и пространной статьей «Скорпионы в банке».

«В ночь на 25 августа в подвалах московского ГПУ расстреляны предпоследние остатки «ленинской гвардии», – писал он. – С этими остатками советская власть поторопилась: не подождала даже тех 72-х часов, которые по «закону» полагаются между приговором и казнью. <…> Остатки Ленинской гвардии были расстреляны спешно и скорострельно – или, по выражению советских газет, «пристрелены, как бешеные собаки». Жаль. Очень жаль, что этих бешеных собак не пристрелили в 1917 году, – но это уже – наша вина.
Расстрелы 25-го августа – это еще не термидор… Если проводить параллели с другой «великой и бескровной», то этот расстрел больше всего напоминает гибель Дантона. Это не термидор – но это большой шаг к термидору. Это означает сужение социальной и всякой другой базы диктатуры до острия штыка – причем неизвестно еще, что и как будет делать этот штык.

Из миллионов большевицких казней – это, пожалуй, первая, которую мы встречаем с удовлетворением. Не потому, что в этой звериной грызне мы считали бы Сталина носителем какой-то приемлемой для нас идеи – а потому, что этим расстрелом с крайней резкостью подчеркнуты две вещи:

Большевизм по самой своей сути может удерживаться только путем резни.

Большевизм в лице обвиняемых зиновьевского процесса показал себя такою трусливой и подлой гадиной, какою он до сего времени себя еще не показывал.

Все эти «герои» и «вожди», в честь которых еще вчера переименовывались города России, герои и вожди, которые еще позавчера слали на расстрел тысячи русских людей – сегодня, спасая свою подлую жизнь, – с заискивающей покорностью вторили Вышинскому: да, мы бандиты, да, мы трусы, убийцы и прочее и прочее. <…>

Из шестнадцати расстрелянных – десять евреев, один армянин и пятеро русских. Всем им предъявлено обвинение в принадлежности к троцкистской оппозиции… Отсюда нехитрым умам эмиграции с великою легкостью можно сделать вывод о, так сказать, национальном перерождении Сталина.

Что касается «троцкизма», то этот термин обладает такою же юридическою ясностью, как и другие советские термины этого рода: «белобандит», «вредитель», «спекулянт». В лагерях я видал студентов, которым был приклеен «троцкизм» и которые Троцкого повесили бы с великим удовольствием – ежели бы он им попался. <…>

Зиновьевский процесс не внес ничего нового в уже привычную практику такого рода трагических инсценировок. Совершенно так же, как это было и в предыдущих процессах – промпартии, меньшевиков и пр. – в процессе начисто отсутствуют:
какие бы то ни было документы и
какие бы то ни было свидетели». [15]

Солоневич убежден: никакой идеологической подкладки и предыдущие, и этот последний процессы не имеют. Идет просто-напросто борьба за власть. Но вот что оказалось удивительным: полтора года назад в «России в концлагере» он предсказывал, что старая гвардия революции доживает последние дни. И теперь это пророчество сбылось. Впрочем, Иван Лукьянович от славы пророка открещивается, поскольку в своей книге объяснял, почему это неизбежно. Сталину не нужны конкуренты – вот главный мотив.

«Сейчас сталинизм стоит почти перед катастрофой, – убеждает Солоневич эмигрантского читателя. – Война надвигается. Миллиарды, отнятые от умирающего с голода мужика и вложенные в самолеты – оказываются нерентабельными – и Сталин знает это, вероятно, лучше, чем знаю я: «Кадры решают все», «Внимание к головке», «Подбор людей» и прочее в этом роде – ибо за всеми этими танками, бомбовозами, газами и прочим – людей нет или почти нет. <…>

Расстрел зиновьевцев – первый крупный расстрел коммунистов за годы революции, – означает разгром партийного аппарата и на верхах, и, что существеннее, – на низах.

Именно в этом и заключается его объективное значение.

Остается неясным: сколочен ли аппарат актива настолько крепко, чтобы он – на шее русского народа – мог заменить разоряемый аппарат партии». [16]

Грядущая война… В том, что она разразится, нет никаких сомнений. Точно так же Иван Лукьянович уверен в том, что эта война заставит большевиков поднять знамя патриотизма. Здесь он уже по-настоящему пророчествует, хотя опять ссылается на исторический опыт и объективные обстоятельства:

«Сталин точно так же будет защищать русскую землю – от немцев, как защищал бы ее Мамай, ежели бы немцы вздумали вырвать из его рук господство над этой землей. Сталин точно так же будет защищать территорию бывшей Российской Империи, как испанцы, заведя в Нидерландах инквизицию, «защищали» и Нидерланды (конечно, и инквизицию) от французских королей. За этакую защиту – спасибо». [17]

В сентябре в Нюрнберге проходил VIII съезд Германской национал-социалистической рабочей партии (НСДАП). Вожди Третьего рейха, все поголовно, клеймили в своих речах мировое зло – коммунизм, и призывали стереть его с лица земли. «Разоблаченный большевизм: речи Адольфа Гитлера и Альфреда Розенберга на Нюрнбергском конгрессе Национал-социалистической германской рабочей партии 8-14 сентября 1936 г.» – под таким названием русское берлинское издательство «Новое Слово» (существовало при одноименной газете) выпустило брошюру с русским переводом главных выступлений съезда. «Каждая немецкая хозяйка почувствует облегчение, когда мы получим Урал, Сибирь и Украину», – сказал, в частности, фюрер.

Сомневаюсь, что эта его фраза вошла в русское издание, но утверждать категорически не берусь, ибо в руках этой брошюры не держал.

Речь министра пропаганды Геббельса в сборник почему-то не включили. В ней не было ничего про Урал и Сибирь, зато очень много – по существу главной темы съезда, то есть антибольшевицкой борьбы. Доклад Геббельса назывался «Большевизм в теории и на практике». Несмотря на риск быть обвиненным в пропаганде нацизма, нельзя все-таки удержаться от воспроизведения одного афоризма, произнесенного в этой речи доктором Геббельсом: «Большевизм – это диктатура худших». Хотя бы для того, чтобы вспомнить, что Солоневич очень любил формулу Вл. Соловьева: монархия – диктатура совести. И социалистические эксперименты – и в СССР, и в Германии – Иван Лукьянович называл диктатурой бессовестности, а еще – диктатурой импотентов. Правда, было это немного позже. Солоневич умел предсказывать, но не был пророком. И накануне Второй Мировой его оценки звучат более сдержанно.

«Нюренбергские речи застали меня несколько врасплох, – признавался Солоневич в передовице № 14 «Голоса России» от 22 сентября 1936 года. – Прежде, чем оценивать их перед лицом русской эмиграции, нужно бы многое сказать о том, как расценивается гитлеризм с подсоветской точки зрения. Мне кажется, что эта расценка приблизительно совпадает с расценкой эмиграции. Ее можно было бы в очень грубых чертах сформулировать так: свернул шею коммунистам – вот это молодец. Собирается от нас оттяпать Украину – ну это, извините, посмотрим.

Постараемся со всей доступной нам точностью установить роль третьего рейха в современной жизни Европы. Буржуазная демократия или демократическая буржуазия западной Европы в подавляющей своей массе предпочитает Сталина Гитлеру, – в том гипотетическом случае, ежели такой выбор станет перед ней вплотную, и в том убеждении, что от такого выбора она сумеет увильнуть. Мне кажется, что Сталин гораздо больше дипломат, чем Гитлер, хотя бы уже по одному тому, что такого стажа подпольщины, грабежей, убийств, разбоев, ссылок и прочего, у Гитлера не было – и слава Тебе, Господи. <…>

Для человека, способного шевелить мозгами вне зависимости от теорий и от мзды, должно было бы быть абсолютно ясно, что гитлеризм, при прочих его достоинствах и пороках, при его огромном национальном пафосе и при его более или менее идиотской теории расизма, сыграл действительно всемирно-историческую роль: он сломал коммунизм в Германии, в которую были устремлены самые главные чаяния, агенты и деньги Коминтерна. И он стал на пороге резни между «социализмом в одной стране» и резни в масштабах «мировой пролетарской революции».

Мы, русские, э т у роль гитлеризма ощущаем всем нутром своим». [18]