Е. Г. Сойни, д. ф. н., Институт языка, литературы и истории Карельского научного центра РАН (Петрозаводск)

Е. Г. Сойни, д. ф. н., Институт языка, литературы и истории Карельского научного центра РАН (Петрозаводск)

«Утопический проект» Юрия Солоневича

Стоило ли бежать? Этот вопрос вставал перед каждым из семьи Солоневичей, и однозначного ответа никто из них себе не давал. Наиболее четко этот вопрос звучал в книге самого молодого члена семьи – Юрия Ивановича в «Повести о 22-х несчастьях». [1] Она была опубликована в 1938 г. в Софии издательством газеты «Голос России», а в самой России не переиздавалась.

Обложка книги выполнена самим автором. Цифры «22» изображены то ли в виде двух лебедей, то ли опавших, но еще молодых листьев. Юрий Солоневич оформлял практически все книги и публикации своего знаменитого родителя и больше известен как художник нежели писатель.

Повесть написана ярко, со своеобразной иронией и сарказмом. Немудрено, ведь Юрий попал во всю суматоху советских скитаний в достаточно юном возрасте. На момент написания книги ему было лишь 22 года, что легко соотнести с названием книги.

С 1928 г. Юрий жил в Берлине со своей матерью Тамарой Владимировной, она работала машинисткой и переводчицей в торгпредстве, а в начале 1930-х гг. вновь оказался в России. Страна советов была ему чужда, непонятна и в то же время любопытна. Накопленный жизненный опыт стандартного советского ребенка он потерял, проведя три года за границей. Вернувшись на родину, он представлял ее не лучше, чем любой турист.

В первой половине повести автор рассказывает о своих приключениях в России, уделяя особое внимание взаимоотношениям с режиссером А. М. Роомом. Юрий Солоневич был его помощником, поэтому из повести, помимо всего прочего, можно вынести немало интереснейших фактов из истории советской киноиндустрии 1930-х годов. Во второй части автор переходит к описанию одного из самых ярких событий своей жизни – попытке бежать через карельскую границу – в Финляндию.

Если Иван и Борис Солоневичи посвятили страницы своих книг побегу, завершившемуся счастливым результатом, то юный Юрий в «Повести о 22-х несчастьях» описывает первую попытку – неудачную. Оттого его книга резко выделяется из литературной истории побегов: вместо героического описания препятствий и погонь – ирония, улыбка, насмешка подростка над незадачливым старшим поколением, жаждущим переделать мир.

Для Юрия побег был всего лишь очередным приключением. Возможно, ему не так уж и хотелось бежать. В России, пускай и советской, для него было много интересного и непознанного. Он смотрел на все глазами человека, «познавшего Запад»: «Теперь эта невинность стояла на пороге огромной, таинственной страны – с дрожащими коленями, но с твердым намерением в кратчайший промежуток времени к этой стране приспособиться». [2]

Автор постоянно использует прием самоиронии, показывая своего героя с фотоаппаратом новейшей немецкой модели перед стихийной и непостижимой Россией.

Иван и Борис – люди зрелые, убежденные противники советского строя, и побег за границу для них – глубоко осознанная, не подлежащая сомнению «акция». Юрий же молод, не лишен романтики, художественных задатков. Ему просто интересно. Интересен сам замысел побега, обсуждение, подготовка, добыча оружия. До «большой политики» он еще не дозрел, к тому же вся ответственность за успех предприятия лежит, прежде всего на старших, а им можно доверять, с ними все будет так, как задумано.

Поэтому, наверное, описывая свой первый, неудавшийся побег, автор уделяет много внимания пейзажным зарисовкам, размышлениям на «отвлеченные темы». У него больше времени для мелочей, для того, чтобы почувствовать всю первозданную красоту карельской природы. Конечно, Юрий осознавал, что побег за границу – дело серьезное. «Я, например, купил себе резиновые сапоги…» [3], – пишет он.

Иван и Борис уже не воспринимали всех прелестей природы, ни водопады, ни бурные реки не останавливали их, была только одна цель – Финляндия. В отличие от старших Солоневичей Юрий в своей повести уделяет достаточно места описанию природы, ее коварства. Для Юрия – это бесконечная стезя, откуда можно черпать вдохновение и идеи. «Места у карел – слава Тебе, Господи! Лес – оно видно по бревнам, какой тут лес». [4] Он находит красоту и романтику в обычных вещах. Ранее невиданное поражает его сознание, он пишет о Карелии так, как никогда бы не написали ни Иван, ни Борис… «Утро раскрыло перед нами панораму карельского болота во всей его красе. Туман, смешиваясь с дымом стоявшей неподалеку деревеньки, устилал кочковатую равнину белесыми простынями». [5]

Карелия, ставшая для беглецов настоящей пропастью, бездной, перестает пугать Юрия и представляется ему храмом, где забывается время, где человек остается один на один с вечностью. «Был забыт счет шагам, было забыто даже самое время! Шли по бесконечным анфиладам огромного храма с темно-зелеными, открытыми куполами, с темными, сумрачными галереями, с самоцветными мозаиками дождевых капель и мягкими, бесконечно узорчатыми коврами мхов <…>, с тихими, будто искусственными, прудиками болотных окон… И ничего этого не замечали». [6]

Целый месяц перед побегом в Москве шли дожди, и Карелия представлялась Юрию каким-то солнечным краем, где можно будет, наконец, «просохнуть, отогреться и даже, чего доброго, – загореть. <…> Мысль о предстоящем становилась скорее радостной, чем угнетающей: <…> будет солнышко и лес, терять будет больше нечего. Только бы скорее!» [7] Ни Юрий, ни остальные участники побега, ринувшись в самую чащу карельских лесов, не представляли куда они «суются». Карелия представлялась им теплым и сказочно-солнечным краем, с вечнозелеными лесами и свежим ветерком. Но она встретила беглецов хмурым небом, проливным дождем и ужасающей неизвестностью. Карелия была «подозрительным местом», она как оборотень меняла свой облик. Это и храм, и земля демонов. Ее представляют одной, а она оказывается совсем другой: «По берегам – лес дремучий и грозный, кормящий и убивающий, укрывающий и предательский, такой, каким он был в первый день творения, и тысячу лет назад, и сегодня, и каким он Бог его знает сколько времени еще проживет… В три обхвата великаны завалились поперек реки, <…> мох виснет над головой, когда проплываешь под берегом, да такой мох, что будто сам леший свою бородищу в воде мочит…» [8] Здесь чувствуется нечто сказочное, мифическое, – Юрий и вправду попал в какую-то неведомую страну, и, казалось бы, куда еще бежать, зачем искать то, не знаю что?

Для Юрия Карелия предстает и как испытание (пока еще туманное) и как что-то переходное от городской суматохи, от бесконечных очередей за продуктами, от вездесущих чекистов, от всего этого (по словам отца) «советского кабака» – в нечто почти нереальное, но в то же время существующее на самом деле в Финляндии. На этом пути в якобы счастливую страну предстает Карелия как граница мироздания, граница между двумя мирами, пространствами, временами. Здесь сведена «граница родины с границею творения». Отсюда, по поэтической мысли К. Случевского, остается один путь – в небытие. Но это небытие не будет раем:

…сюда пришла моя дорога!
Скажи же, Господи, отсюда мне куда? [9]

Ощущение «переходности» заставляет Юрия быть наблюдательным, вглядываться, запоминать мелочи, строить всякие фантазии, предположения. Подробно, с тонким юмором, он повествует о недоумении начальника станции Суна при виде пятерых людей с рюкзаками. Такого количества народу, да за один раз, на его крошечной станции просто не должно быть – а они были. Ивану как руководителю «научной экспедиции» пришлось применить все свое дипломатическое искусство, чтобы превратить «немую сцену» в разговорную.

Юрий находится как бы в другой стране, где ни разу не был, и почти забывает, что они – беглецы, что их могут заподозрить, усомниться в бесчисленных бумажках с печатями, проверить, куда-то сообщить. Детально описывает он невысокого кряжистого мужичка – карела, который на лодке повез их по реке Суне к водопаду Кивач, его крикливую собачонку и допотопное средство передвижения. «Лодка была длинным, плоскодонным сооружением черным, от времени и набухшим от воды, с ивовыми кольцами вместо уключин и без скамеек. Приняв в себя шесть человек с пятью рюкзаками, она погрузилась по самые борта, рискуя ежеминутно зачерпнуть мутную ледяную воду». [10] Жена Бориса Ирина попыталась было «рулить» на корме, но у нее не получалось, – лодку сносило в сторону. Мужичок отказался от ее помощи:

«Тута – момент и тюк тебе! Потом имай лодью <…> Барыньке — сидеть, а карелу — гребсти! Э-тка?!..

Река то разливалась до огромной ширины, то стекалась в узенькую щель между «сельгами» — каменными обвалами. В таких случаях все живое из лодки вылазило на берег и помогало мужичку вытягивать ее на волоке по порогам». [11].

Мужичок-карел примечает могучую березу и указывает на нее путникам. Оказывается, береза эта – карельская и в Петрозаводске за кубометр дают куль муки – богатство немалое, но мужикам в Петрозаводск сдавать ее не велено, и несут они ценное сырье в трест, где платят копейки. Так в повесть врываются советские будни.

Юрий описывает древнего карельского старца из села Вороново, слепого и белого, как лунь. «Старец тихо и горделиво сидел на кованом сундучке в углу избы и так, кажется, просидел всю ночь, не шелохнувшись и не вымолвив ни одного слова. На утро я его нашел все в том же положении и с тем же благостно-гордым видом. Что-то родоначальное струилось из старца». [12]

Кажется, что в образе этого неподвижного старца, быть может, рунопевца, застыло, остановилось время, время богатырей и кудесников, волшебных подвигов и героических людей. Но время идет, и об этом напоминают сельсоветские ребята с наганами на боку, с подозрением посматривающие на путешественников. Внимание Юрия привлекает старушка, живущая в маленькой избенке у водопада Кивач, она заунывно пела и достаточно странно и быстро раскачивала люльку, в которой спал младенец, о чем Солоневич отозвался: «Как несчастный карельский бэбс умудрялся спать при таких условиях – было неясно, тем более, что пение шло в том же темпе, что и качание.
– Вот этот уж на море не заболеет!» [13]

Карельский пейзаж не перестает удивлять. Берега реки Суны вдруг изменились, суша словно пропала, «уступив место плавучим кочкам, рыжей болотной жижице и завалям нанесенных рекою лесных гигантов. Было что-то доисторически мрачное в этом низкорослом пейзаже, и фантазия, за неимением ничего лучшего, принималась за всякие дикие картины. Вот – вылезет сей час за поворотом реки из болотного торфа длинная тонкая шея с маленькой головкой... С нее будут свисать мокрые корни и водоросли, а из ноздрей голова будет «пущать» фонтанчики воды... Потом шея с усилием изогнется, и за ней последует из воды огромная, многосаженная черная спина... <…> Таежную тишину разобьет плеск воды и пронзительное сопение животины...» [14]

Но животина так и не появилась, – появились комары, что было почище всякой фантастической животины. К вечеру, уже на подводе, беглецы приблизились к водопаду. Шум его падающей воды перекрывал голоса, солнце садилось «в узкой полоске синеватого неба на горизонте». И молодой беглец, вместо того, чтобы думать, доберутся ли они до Финляндии, думает о солнце: и можно ли до него добраться, если идти все время на запад. «А может быть, солнце к тому времени вылезет с другой стороны и окажется на востоке?» [15]

В сознании Юрия побег в Финляндию сродни идее поиска солнечной страны. Таковой сначала представлялась Карелия, но она обманула. Солнце Карелии – это вовсе не солнце: «С лукавым видом профессиональной русалки, заманивающей путника подальше в болото, выглянуло солнышко, залив неприглядную северную пустошь розовато-желтой акварелью. Казалось, будто здешнее солнце — вообще не солнце, а только его тусклое отражение в этих серо-белесых небесах». [16]

Элементы сказочного жанра в повести переплетаются с философской прозой. Увидев Кивач, герой вновь забывает о времени. И вот побег, да и все препятствия на фоне беснующихся струй кажутся ему мелкими заботами. Среди грохота срывающегося потока воды Юрий обретает спокойствие в душе: «Левая струя огромным широким языком, спокойно, точно вылитая из стекла колонна, поднималась из огромной черной миски с белой пеной. Другая струя, правая, бесновалась уже с самого своего начала. Струи в ней пересекались, били одна через другую <…> Я, цепляясь за мокрые черные камни, слез на высмотренный сверху балкончик «профиль» к водопаду, сел там на мокрый мох и просидел — Бог его знает, сколько времени. Смотрел, смотрел, смотрел, и становилось все спокойнее и величавее на душе, и мелкими заботами стал казаться весь наш побег, и дождь, и болота». [17]

Поначалу в лесу Юрий соотносил свой путь с прохождением по некоему храму, но вскоре тяжелые рюкзаки, острые гранитные осколки, упавшие деревья, густые заросли заставили забыть о высоких и сказочных настроениях: «предстоящая ночь чудилась всем <…> каким-то исправленным и дополненным изданием дантовского Ада». [18] «Весь остальной мир ушел куда то в небытие, уступив место волдырям на ногах и ключицах и смутному все нараставшему подозрению, что творится что-то неладное...» [19]

Неладное, действительно, случилось: беглецы заблудились. И неудивительно, что попытка бежать провалилась. Все было просто: «Карелия оказалась одним из немногих мест на лице земли русской, где водились так называемые магнитные аномалии. Финские хладные скалы и болота таили в себе какие-то предательские рудные залежи, отклонявшие стрелку компаса. Можно было, руководствуясь компасом, неделями ходить вокруг одного и того же места, пока какая-нибудь случайность не выдала бы сего трагического заблуждения...» [20]

Беглецам надо было сдаваться пограничникам, убеждать тех в том, что они – научная экспедиция, заблудились в лесу и теперь просят помощи в отправке домой. Так и получилось, пригодились бумажки с печатями. Вечером беглецов уже кормили горячей картошкой в мундире. «Со времен этого нашего похода груда дымящейся картошки в мундирах неизменно ассоциируется у меня с карельским пейзажем, с холодом и бездомностью и с какой то странной смесью отчаяния и радости. Отчаяния — из за проигранного матча, и радости — по поводу того, что чорт с ним, теперь уже все позади... <…> После этого я спал, как должен спать праведник после благополучного исхода страшного суда». [21]

Юрий, не желая «отбивать хлеб собственному папаше», отсылает читателя, желающего знать, каким образом беглецы попали в Финляндию, к книге Ивана Солоневича «Россия в концлагере», зафиксировав только с точностью: «Четырнадцатого августа тысячу девятьсот тридцать четвертого года мы с сияющими от счастья и комариных укусов лицами выбрели, наконец, как и было задумано, на финскую территорию, в стопроцентном на сей раз убеждении, что жизнь для нас начинается завтра». [22] Но поиск счастливых стран счастья не принес. Свою повесть автор оканчивает размышлением, что побег в Финляндию оказался «утопическим проектом», и не стоило «рыскать взорами в голубых далях неведомых «тридевятьземель», ведь пруд «с самыми настоящими, золотистыми и жирными карасями» был лучше всего там, откуда они ушли, и солнце для него действительно оказалось на востоке.