А. Копейкин

А. Копейкин

Полузабытая книга Ивана Солоневича наконец переиздана

"Россия в концлагере" Ивана Солоневича - одно из довольно многочисленных свидетельств о советском ГУЛАГе, вышедших задолго до появления солженицынского труда.

Про существование этой книги многим известно, но ее на удивление мало кто читал, в том числе в Самиздате - не в пример "Колымским рассказам", "Архипелагу ГУЛАГ" (автор которого, кстати, Солоневича упоминает) или мемуарам Евгении Гинзбург "Крутой маршрут". А между тем труд Солоневича вполне сопоставим с последней книгой - и по подходу, и по степени проникновения в советскую действительность, да наконец и по своим стилистическим достоинствам.

Иван Солоневич - один из немногих, кому удалось в 30-е годы сбежать из Советского Союза и рассказать о своем опыте. Задолго до Авторханова и Солженицына он отметил некоторые коренные условия функционирования советского режима; подкрепленные горами фактов, эти положения стали аксиомами после "Технологии власти" и "Архипелага ГУЛАГ"; описал такие ситуации и положения, которые не дублируются в позднейших источниках.

Книга "Россия в концлагере" была издана в Софии в 1936 году, переведена на десяток языков и вышла общим тиражом примерно в полмиллиона экземпляров. Пропагандистский эффект на западное общество, к сожалению, был снижен тем, что эту книгу активно использовали в нацистской Германии для антибольшевистской пропаганды.

В начале 50-х годов книгу переиздали в Буэнос-Айресе - кустарным образом, каким-нибудь "гектографом", с гранок, напечатанных на "Ундервуде". С тех пор целиком книга почему-то не перепечатывалась. (В 90-е годы были переизданы потерявшие, по-моему, всякую актуальность историософские сочинения Солоневича - например, "Народная монархия").

Солоневич был почти забыт. Почти все словари, в том числе касающиеся эмиграции, его игнорируют. Иван Лукьянович Солоневич (1891-1953) в 1916 г. окончил юридический факультет Петроградского университета. Участник Белого движения. В 1929-1930 гг. - заместитель председателя всесоюзного бюро по физкультуре. В 1933 году арестован - вместе с братом, публицистом Борисом Солоневичем, и сыном Юрием) при попытке бегства в Финляндию. В августе

1934 года - новая попытка, на этот раз удачная. Сперва он работал грузчиком в Гельсингфорсском порту, а потом, после известного успеха книги, обретя финансовую независимость, поселился в Софии, где издавал газету монархического толка "Голос России".

НКВД по-своему "оценило" книгу: 3 февраля 1938 года в редакцию пришла посылка с вложенной в нее взрывчаткой; Солоневич в это время, говорят, случайно отсутствовал; при вскрытии посылки погибла его жена.

В 1938 году он переехал жить в Берлин - очевидно, по соображениям безопасности. Осенью 1941 года арестован, сослан в провинцию под надзор гестапо. После войны - в английской оккупационной зоне. С 1947 года - в Буэнос-Айресе, где с 1948 г. издавал газету ''Наша страна". Печатался в "Современных записках", "Последних новостях", "Новом русском слове" и др.

Умный и внимательный аналитик, Солоневич не имел иллюзий насчет целей коммунизма и повседневной человеконенавистнической его практики. Все свои "перегибы" власть время от времени объясняла излишним рвением, некомпетентностью среднего и низового звена управления.

"Объяснять все это глупостью советского режима было бы наивно. Советский режим - что бы там ни говорили - организован не для нужд страны, а для мировой революции. Нужды страны ему по существу безразличны. Я не представляю себе, чтобы с какой бы то ни было другой точки зрения можно было логически объяснить (...) и эпопею с коллективизацией, и трагедию с лагерями. Но если вы встанете на эту точку зрения, то весь советский быт - и в мелочах, и в "гигантах" - получает логическое и исчерпывающее объяснение".

Так считал и считает всякий честный историк - от Авторханова и Солженицына до Суворова. Кто в те времена так же ясно понимал смысл и цели коммунизма?

Видимо, Солоневич первым употребляет термин "техника власти" - или по крайней мере первым выделяет как одно из ключевых понятий (в главе "Ставка на сволочь"). "Советская система как система власти во что бы то ни стало показала миру недосягаемый образец "техники власти" (...)

...В 1918 г. в германском Киеве мне как-то пришлось "по душам" разговаривать с Мануильским, нынешним генеральным секретарем Коминтерна (...). Я доказывал Мануильскому, что большевизм обречен, ибо сочувствие масс не на его стороне. (...)

- Послушайте, дорогой мой, - усмехнулся он весьма презрительно, - да на какого же нам черта сочувствие масс? Нам нужен аппарат власти. И он у нас будет. А сочувствие масс? В конечном счете наплевать нам на сочувствие масс".

И это говорил представитель так называемой "ленинской гвардии", которую через год-два после выхода книги Солоневича почти подчистую ликвидировали (Мануильского, кстати, нет - он был своим у сталинской гвардии). Солоневич уверенно замечает: "Да, совершенно ясно, что ленинская старая гвардия доживает свои последние дни".

У Солоневича не было иллюзий: власть сознательно поставила на сволочь; присутствие сволочи в аппарате власти было не исключением (как твердили большевики), а правилом. Аппарат власти, "сколоченный из сволочи, оказался непреоборимым, ибо для сволочи нет ни сомнения, ни мысли, ни сожаления, ни сострадания".

Хорошо организованной бандой насели они на страну, терроризируя всех остальных. При этом ""большевистская спаянность" действует только по адресу остального населения страны. Внутри ячеек все друг под друга подкапываются, подсиживают, высиживают".

Обозначив принципиальную схему, Иван Солоневич идет дальше: "Не нужно схематизировать этих будней. Нельзя представлять себе дело так, что с одной стороны существуют беспощадные палачи, а с другой - безответные агнцы. Палачи - тоже рабы. [Начальник ББК] Успенский раб перед Ягодой, Ягода - перед Сталиным. (...) Нет бога, кроме мировой революции, и Сталин пророк ее. Нет права, а есть революционная целесообразность, и Сталин единственный толкователь ее. Нет человеческих личностей, а есть безличные единицы "массы", приносимой в жертву мировому пожару..."

Отсюда уже два шага до знаменитого сталинского оборота насчет "машины и винтиков". Да что два? Ни одного; давая характеристику одному большевику, Солоневич произносит: "К галерее жертв коммунистической мясорубки прибавился еще один экспонат; товарищ Чекалин, стершийся и проржавевший от крови винтик этой беспримерной в истории машины". Сталин, который скорее всего книгу Солоневича читал (он подписывался, между прочим, на всю эмигрантскую прессу), не привел ли девять лет спустя "скрытую цитату" из "России в концлагере"?

А что же нормальные люди? Они все по очереди оказались жертвами этой сволочи, сжавшейся в один разящий кулак: крестьяне, интеллигенция, рабочие:

"Не знаю, как кто, но лично я всегда считал теорию разрыва интеллигенции с народом кабинетной выдумкой (...)

Все эти мистические кабинетные теории (...) раздробили единый народ на противостоящие друг другу группы. Отбросы классов были представлены как характерные представители их. (...)

Русская революция (...) дала мне блестящую возможность проверить свои и чужие точки зрения на некоторые вопросы. Должен сказать откровенно, что за такую проверку годом концентрационного лагеря заплатить стоило. (...) для некоторой части эмиграции год концлагеря был бы великолепным средством для протирания глаз и приведения в порядок мозгов. Очень вероятно, что некоторая группа новых возвращенцев этим средством принуждена будет воспользоваться".

Справедливость последней фразы могли бы подтвердить тысячи послевоенных репатриантов.

Сволочь, люмпены были во всех классах - но классы, понятно, состояли не исключительно из них.

"Кто же был типичен для рабочего класса? (...) Донбассовские рабочие, которые шли против добровольцев, подпираемые сзади латышско-китайско-венгерскими пулеметами, или ижевские рабочие, сформировавшиеся в ударные колчаковские полки? "

Общение с рабочими и крестьянами убедило Солоневича: ярые антибольшевистские настроения доминировали среди тех, кто еще сохранил способность мыслить.

Один крестьянин спросил его: "А что, не будет ли войны? " - "Пока не предвидится". - "Господи, ниоткуда спасения нет". Что он был прав, свидетельствует лето 1941 года: оказавшись предоставленными сами себе, русские крестьяне и рабочие, одетые в солдатские шинели, массами сдавались в плен - больше 3 миллионов только в 1941 году.

И "Большую чистку" 1937 года Сталин осуществил, конечно, не от нечего делать (см. об этом в книге Виктора Суворова "Очищение").

В Беломорско-Балтийском комбинате (лагерь, сокращенно ББК) Солоневич оказался уже после окончания строительства канала. Будучи причастным к составлению разных бумаг, он приводит цифру жертв: "Старики-беломорстроевцы говорят: двести тысяч. Более компетентные люди из управления ББК говорили: "двести не двести, а несколько больше ста тысяч людей здесь уложено"... Имена же их Ты, Господи, веси".

В начале 30-х годов жизнь в лагере иногда была лучше, чем на воле, особенно жизнь (если это была жизнь) в коллективизированной деревне. Солоневич передает фразу одного вольнонаемного мужика: "А вот люди сказывают, что в лагере теперь лучше, чем на воле: хлеб дают, кашу дают..."

Солоневич согласен: он видел, как некоторые заключенные посылали сухари своим семьям. Но это, правда, в некоторых привилегированных лагерях; в остальных люди дохли как мухи.

Ощутить фактуру времени, почуять его запахи, понять стремления, надежды и т.д. невозможно по обобщающим историческим трудам - только по рассказам современников. Вот один из рассказов Солоневича (из жизни Беломорско-Балтийского комбината):

"...перед нашими палатками маячили десятки оборванных крестьянских ребятишек, выпрашивавших всякие съедобные отбросы. (...) ...свои полтора фунта хлеба мы получали каждый день, а крестьяне и этих полутора фунтов не имели. (...)

У нас была огромная, литров на десять, алюминиевая кастрюля (...). В эту кастрюлю Юра собирал то, что оставалось от лагерных щей во всей нашей палатке. (...) Немногие из лагерников отваживались есть эти щи.... (...)

...однажды (...) я обнаружил, что моя кастрюля, стоявшая под нарами, была полна до краев и содержимое ее превратилось в глыбу сплошного льда. (...)

Я взял кастрюлю и вышел из палатки. Была почти уже ночь... (...) Вдруг (...) застуженный детский голос пропищал:

- Дяденька, дяденька, может, что осталось, дяденька, дай! ..

Это была девочка, лет, вероятно, одиннадцати. (...)

- А тут только лед.

- От щей, дяденька?

- От щей. (...)

Девочка почти вырвала кастрюлю из моих рук... Потом она распахнула рваный зипунишко (...) прижала кастрюлю к своему голому тельцу (...), запахнула зипунишко и села на снег. (...)

...я сообразил, что эта девочка собирается теплом изголодавшегося своего тела растопить эту полупудовую глыбу замерзшей, отвратительной, свиной - но все же пищи. (...)

Я схватил ее вместе с кастрюлей и потащил в палатку. (...) Нашел чьи-то объедки, полпайка Юриного хлеба и что-то еще. (...)

Я стоял перед нею пришибленный и растерянный, полный великого отвращения ко всему в мире, в том числе и к себе самому. Как это мы, взрослые люди России, тридцать миллионов взрослых мужчин, могли допустить до этого детей нашей страны? Как это мы не додрались до конца? (...) Как это все мы, все поголовно, не взялись за винтовки? (...)

Много вещей видал я на советских просторах - вещей намного хуже той девочки с кастрюлей льда. И многое как-то уже забывается. А девочка не забудется никогда. Она для меня стала каким-то символом - символом того, что сделалось с Россией".

Добавим, что книга написана увлекательно - почти по законам приключенческого жанра.

Париж.

Русская мысль. 1999. 25 ноября – 1 декабря. (№ 4294). С. 15.