К. А. Чистяков, кандидат исторических наук (Москва)

К. А. Чистяков, кандидат исторических наук (Москва)

Следственное дело в отношении И. Л. Солоневича в архиве ФСБ

Надо сказать, что получить доступ к этому делу, хранящемуся в архиве Управления ФСБ по Санкт-Петербургу и Ленинградской области, было непросто. ФСБ явно не было настроено раскрывать свои тайны и на контакт шло неохотно. Было сделано несколько попыток, но получить доступ к более-менее значительной части дела мне удалось лишь при помощи внука Ивана Солоневича Михаила. Ему, как прямому потомку, не могли отказать в ознакомлении с материалами дела, но при этом предоставили минимум информации – только те документы, которые касаются самого Ивана Солоневича, а также обвинительное заключение. Это порядка 100 листов из 263, включая копии. Остальные документы были законвертированы, в т.ч. почему-то и машинописные копии некоторых собственноручных показаний Ивана Солоневича.

Дело в том, что на группу, поставившую своей целью эмигрировать из СССР, организатором и руководителем которой являлся Иван Солоневич, было заведено коллективное дело.

Кроме Ивана Солоневича, в эту группу входили его сын Юрий; младший брат Борис, который в то время отбывал административную ссылку в городе Орле; жена брата Ирина Францисковна Пеллингер (1903 г.р.), врач по физкультуре диспансера имени X Октября [1]; Степан Никитич Никитин (1883 г.р.), в «России в концлагере» именуемый «старым бухгалтером Степановым» и «Степушкой», работавший на момент побега в должности разъездного бухгалтера по колхозам Московской области, а ранее – главным кассиром берлинского торгпредства СССР в одно время с женой Ивана Солоневича Тамарой Владимировной[2]; Елена Леонардовна Пржиялговская (1888 г.р.), в «России в концлагере» именуемая «г-жой Е.» (подробней о ней – ниже). Ее муж Иосиф Антонович Пржиялговский (1886 г.р.), старый знакомый Ивана Солоневича, – единственный из обвиняемых, не собиравшийся бежать из СССР и проходивший по делу как антисоветски настроенный участник контрреволюционных сборищ, происходивших к тому же в его квартире (о нем подробней также ниже).

Несмотря на то, что, как я сказал выше, я не получил документов, касающихся остальных участников группы, на основании обвинительного заключения, где цитируются показания всех, и тех фактов, которые Иван Солоневич описал в «России в концлагере», картина, в целом, ясна. На основании же документов, касающихся Ивана Солоневича, и описи дела можно получить представление о структуре дела. Так, оно содержит набор типовых документов в отношении каждого из фигурантов дела, в т.ч. и Ивана Солоневича, а именно: постановление об избрании меры пресечения (в постановлении, касающемся Ивана Солоневича, он «изобличается в шпионской деятельности в пользу Германии и Латвии (Латвия в деле никак не фигурирует – К.Ч.) и попытке вооруженного перехода границы СССР»[3]; справка к ордеру на арест; ордер на арест (характерно, что ордер на арест Ивана Солоневича был выписан задним числом – 11 сентября, хотя группа была арестована 9 сентября); анкета арестованного; дубликат квитанции в принятии вещей; акт медицинского обследования; протокол допроса; дополнительные показания и их машинописные копии. Это первая часть дела. Вторая – обвинительное заключение, выписки из протокола заседания тройки ПП ОГПУ ЛВО (т.е. приговоры), решение по делу, заявление Ивана Солоневича на свидание с сыном Юрием (было оно удовлетворено или нет, неизвестно; по крайней мере, в «России в концлагере» Иван Солоневич пишет, что после ареста увидел сына только уже в пересыльной тюрьме), извещение о выбытии в лагерь, подтверждения о прибытии в лагерь, а также постановления о реабилитации, вышедшие в 1989 г.

В анкете Иван Солоневич указал следующие данные о себе: род занятий и профессия – литератор, член Профсоюза полиграф[ических] произв[одителей], социальное положение – служащий, имущества нет, в царской, Красной армиях не служил, социальное происхождение – из мещан, беспартийный.

Кроме того, он сознательно исказил некоторые факты, в частности скрыл свое участие в Белом движении, написав, что политического прошлого не имеет, что вполне понятно; на два года завысил свой возраст, а также скрыл высшее образование, которое, судя по всему, все же получил[4].

Налицо также другое расхождение – в анкете, заполнявшейся, судя по почерку, и не Иваном Солоневичем, и не следователем, а, скорее всего, каким-нибудь дежурным, он указал местом своего рождения деревню Новоселки Гродненского уезда и Гродненской же губернии, в собственноручных же показаниях – деревню Шкурец Бельского уезда той же Гродненской губернии[5]. Надо сказать, что точное место рождения Ивана Солоневича пока не установлено.

Из краткой биографии, написанной собственноручно, также можно почерпнуть некоторые сведения о его трудовой карьере, но вряд ли он был предельно откровенен.

В показаниях Иван Солоневич подробно рассказывает о побеге, но практически не менее подробно он описан и в «России в концлагере», поэтому пересказывать его я не буду, скажу только, что попыток побега с воли было две – первая, в сентябре 1932 г., закончилась тем, что Иван Солоневич и его группа заблудились в карельских лесах и болотах, а во время второй, в сентябре 1933 г., группа была арестована сотрудниками ОГПУ. По ходу доклада я буду обращаться к тем местам в тексте «России в концлагере», где Иван Солоневич описывает и подготовку к побегу, и ход следствия.

Наиболее подробная информация из показаний Ивана Солоневича касается его биографии конца 20-х – начала 30-х гг., например дат и некоторых подробностей его поездок по стране, о которых он упоминает в своих произведениях, – в Сванетию (в 1928 г., туристическая) и Киргизию (в 1931 г., от издательств): «Поездка по Сванетии носила чисто туристский характер, и материал ее я использовал в туристском журнале «На суше и на море». Поездка в Киргизию была журнальной поездкой, и перед отъездом мы (Иван Солоневич ездил не один. – К.Ч.) сговорились с рядом издательств»[6].

Показания содержат и такие интересные факты:

«В силу своего морального состояния [я] почти ничего не писал последний год. Для того, чтобы прожить и закупать продовольствие для поездки, я продал: издательству «[Правда]» – фотоаппарат «[...]», из[датель]ству «Гудок» фотоаппарат «Лейка» и в «Торгсин» – золотые часы (в магазин на Земляном валу, около [...] с.г.). Помимо этого я в течение этого года получил 3 или 4 перевода от Т[амары] В[ладимировны] (своей жены. – К.Ч.) через «Торгсин»[7], и у меня еще оставалось около 17-ти герм[анских] марок, привезенных Т[амарой] В[ладимировной] из-за границы и оставленных мною для первых расходов по ту сторону границы»[8].

Показания также позволяют составить впечатление о круге общения Ивана Солоневича в последние перед побегом годы - так, в них содержится достаточно много информации о журналисте Зиновии Яковлевиче Эпштейне:

«С Эпштейн Зиновием Яковлевичем я знаком с 1927 года, в тот момент, когда он проживал на ст[анции] Салтыковке. По своей идеологии он враждебно настроен по отношению к соввласти. Говоря с ним на политические темы, я вывел заключение, что политические убеждения его носят чисто анархо-индивидуалистическую точку зрения. Он был ярым противником индустриализации, а также коллективизации сельского хозяйства – причем доказывал, что такие мероприятия власти ведут к омертвлению огромных капиталов и к обнищанию в стране»[9].

Эпштейн в разное время сотрудничал со следующими изданиями – «Горнорабочий» (позже переименованный в «Ударник угля»), «Коммунистическое просвещение», «Красная газета» (Ленинград), «На суше и на море», «Физическая культура», «Moskau Rundschau»[10], «Известия» и др., работал также в Государственном институте норм и стандартов угольной промышленности – по организации технической пропаганды и техническим редактором журнала этого института. Солоневич с Эпштейном вместе были в Сванетии и Киргизии (об этих поездках я уже писал)[11].

Вот отзыв Ивана Солоневича о профессиональной деятельности Эпштейна:

«Я читал очень немного из его писаний, но у меня создалось впечатление, что к своей работе – и журнальной, и всякой другой – он относился крайне несерьезно. <...>

Его идеал – если здесь вообще можно говорить о каком-нибудь идеале – сводится к тому, чтобы где-то был мужик, который пашет, и чтобы «умные люди» – вроде, конечно, Эпштейна – могли проводить свою жизнь в путешествиях, песнях и приключениях. Канторович (один из общих знакомых – о нем ниже. – К.Ч.) определил Эпштейна так: «Ему следовало бы быть шутом и певцом при каком-нибудь средневековом короле или пирате»[12].

На Эпштейна органы следствия собирали информацию очень подробно, хотя по делу он не проходит; достаточно сказать, что Иван Солоневич в трех своих показаниях говорит о нем; характерно, что уже после объявления об окончании следствия оно возобновилось, и единственные показания, которые Иван Солоневич после этого давал, касались только Эпштейна и его окружения. Как видно, ничего особенного, кроме враждебного отношения к советской власти, Иван Солоневич не говорил, но об этом следствию наверняка и так было известно.

Через Эпштейна Иван Солоневич познакомился с другими журналистами:

«Бывая у него [Эпштейна], я познакомился с Канторовичем Анатолием Яковлевичем[13] по кличке Карлушка – Гнединым Евгением[14] по кличке Степушка – Будовницем Исааком Урильевичем по кличке Будя. Все трое являлись сотрудниками газеты московской – «Известия» <...>. Клички вышеуказанным лицам давал Эпштейн – почему, точно мне неизвестно. Разговоры были на политические темы разного характера – причем я и Эпштейн подвергали критике мероприятия соввласти по вопросу коллективизации, остальные участники всегда стояли за правильность этого мероприятия, проводимого соввластью. В последнее время разговоры на политические темы по просьбе вышеуказанных сотрудников газеты были совершенно прекращены»[15].

И далее:

«Канторович и Гнедин – оба сотрудники «Известий» – оба люди с большим революционным прошлым и оба стоят целиком на платформе генеральной линии партии. Впрочем, насколько я знаю, в революцию 1917 г. Канторович был в партии левых с[оциалистов]-р[еволюционеров]. Гнедин, как я слышал от Эпштейна, – сын известного меньшевика Парвуса»[16].

«С группой этих лиц – Эпштейн, Канторович и Гнедин – я поддерживал весьма тесную связь до приезда моей жены – т.е. до начала 1931 г. они приезжали ко мне в Салтыковку. В дальнейшем, в связи с моими семейными делами и личными переживаниями, связь эта очень ослабела. Эпштейн бывал у меня 3-4 раза в год, и я раза два-три в месяц заходил к нему»[17].

В круг общения Ивана Солоневича входили также Лотта Шварц – «дочь Отто Поля, издателя «Moskau Rundschau», и сотрудница этой газеты»[18] – и ее муж Андерс Шварц. Судя по всему, именно о нем Иван Солоневич упоминает и в «России в концлагере»: «один из моих знакомых, полунемец, ныне обретающийся в том же ББК (Беломорско-Балтийский комбинат. – К.Ч.), прослужил несколько меньше трех лет в берлинском торгпредстве СССР»[19], и в показаниях: «Андерс – член компартии – кажется, австрийской, был завинформотделом нашего берлинского торгпредства и сейчас занимает какой-то весьма ответственный пост в Наркомтяжпроме»[20]. Видимо, именно Шварц содействовал привлечению Ивана Солоневича к деятельности Наркомата тяжелой промышленности – вот цитата из «России в концлагере»: «Но ежели паче чаяния цифры рекордов покажутся мне недостаточными (речь шла о лагерной спартакиаде. – К.Ч.), то что по милости Аллаха мешает мне провести над ними ту же операцию, какую Наркомат тяжелой промышленности производит над цифрами добычи угля (в сей последней операции я тоже участвовал)?»[21]

В показаниях Ивана Солоневича содержится также информация о фигурантах дела, например об Иосифе Антоновиче Пржиялговском: «И.А. Пржиялговский – мой старый товарищ по г[ороду] Вильне – лет 25 тому назад. Приезжая в Л[енингра]д в командировки, я всегда останавливался у него и здесь же познакомился с его женой Е.Л. Пржиялговской»[22].

В «России в концлагере» Иван Солоневич так характеризует Елену Леонардовну – «женщина из очень известной и очень богатой польской семьи, чрезвычайно энергичная, самовлюбленная и неумная. Такими бывает большинство женщин, считающих себя великими дипломатками»[23].

И далее - уже из показаний:

«Поскольку Е[лена] Л[еонардовна] происходила из очень богатой польско-литовской семьи и поскольку она здесь, в СССР, не производила впечатления честно работающего человека, я мало верил в эту [ее] преданность (советской власти. – К.Ч.). Начиная с 29-30 года – эта преданность стала уступать место критике соввласти, правда очень сдержанной. Вообще, Е[лена] Л[еонардовна] выслушивала всякого рода антисоветские высказывания, но сама от этих высказываний воздерживалась.

В 1930 или 31 году Е[лена] Л[еонардовна] мне заявила, что у нее в Литве есть имение в 130 или 150 десятин, что она хочет дать своим дочерям, проживающим в Вильне, доверенность на управление этим имением. Поскольку в Ленинграде нет литовского консульства, Е[лена] Л[еонардовна] просила меня пойти в Москве в литовское посольство и передать туда эту доверенность, – что я и сделал. Доверенность эта заверена не была, т.к. дочери Е[лены] Л[еонардовны] жили в Польше, а между Польшей и Литвой не было дипломатических отношений. Доверенность была возвращена Е[лене] Л[еонардовне].