В 1920 году вся наша семья после отсидки в ЧЕКА и вследствие обстоятельств, уже известных читателю из «Записок советской переводчицы», была вынуждена в самом спешном порядке менять свое местожительство. К этому же был вынужден и С. Л. Войцеховский. Тогда это было не очень просто. С. Л. Войцеховский каким-то путем – каким именно, я не помню – устроил и себе, и мне более или менее фантастическое назначение в город Ананьев на работу по продовольственной линии. Без назначения или без командировки из Одессы выезжать вообще было нельзя. Мы выехали. Правда, не без некоторых трений. Стараниями С. Л. я был назначен «комиссаром» целого вагона продработников, точнее целой теплушки. И все документы всех этих людей были у меня в кармане. Но за час до отхода поезда я попал в какую-то идиотскую и по тем временам весьма часто практиковавшуюся облаву. С. Л., моя семья и все эти продработники проторчали в вагоне целые сутки, пока я со всеми этими документами не развязался с облавой и ее последствиями.
Эта бумажка с титулом «комиссара» сохранялась у меня весьма долгое время и много раз выручала меня из самых неприятных положений.
В общем, в конце концов мы приехали в Ананьев. С. Л. играл там роль этакого столичного высококвалифицированного глубоко партийного комиссара и этим вгонял в такой пот и в такую дрожь все местные не особо высоко квалифицированные и не глубоко партийные власти, что ему ни разу не посмели задать самый скромный вопрос – вопрос о наличии у него партийного билета. Под этой маркой нам, в частности, удалось выручить из весьма скользких положений некоторое количество своих людей. По тем временам по «скользким положениям» люди скользили непосредственно в подвалы чрезвычайки. Я почему-то был инструктором по кооперации. В кооперации я не понимал ничего, но, с другой стороны, и кооперации-то никакой не было. Так что мои функции особенной трудностью не отличались.

Страшный голод 1921-1922 годов, опустошая русские села, схватил за горло и еврейское население страны.
Я не могу забыть одной сцены. В дни этого голода я заведовал каким-то фантастическим и в природе не существовавшим «первым одесским спортклубом». Этот спортклуб был подведомствен Всевобучу (организации всеобщего военного обучения), спортивную часть этого Всевобуча взяла в свои руки очень крепкая группа соколов. Служба во Всевобуче означала военный паек. Много русских офицеров, и легальных, и даже нелегальных, было спасено этими пайками, и вообще в этом Всевобуче делались вещи фантастические и пока что оглашению не подлежащие.
Моего спортклуба и в природе не существовало. Но какую-то деятельность все-таки нужно было проявлять. Мне поручили пойти осмотреть какой-то дом на Прохоровской улице, каковой дом по туманным соображениям всевобучевского комиссара мог бы – при соответствующей переделке – пригодиться под здание спортивного клуба. Пригодиться он не мог, ибо состоял из мелких частных квартир. Но я все-таки пошел.
Дом был пуст и мертв. Я постучал в двери одной из квартир – мне не ответили. Дверь оказалась незапертой, и я вошел. На полу первой комнаты лежал детский труп, на кровати, задрав кверху седую бороду, лежал какой-то еврей, и около дюжины крыс, жирных, раскормленных человеческим мясом, обгладывали и старика, и ребенка.

За эти путанные и трагические годы я работал грузчиком, рыбаком, кооператором, чернорабочим, работником социального страхования, профработником и, наконец, журналистом.

Осенью 1926 года я переехал из Одессы в Москву. В Одессе я был раньше преподавателем гимнастики, потом стал инструктором спорта в местном профсоюзе. В Москву я попал уже на более высокий пост, пост спортивного бюрократа в Центральном союзе служащих.

Мой брат занимал пост инспектора спорта в военном флоте. И в качестве человека, имеющего почти адмиральский чин, получил крохотную комнату на Тверской улице в доме 75. Брата сослали на Соловки, и комната осталась в моем полном распоряжении. Я из нее сбежал.

Мои жилищные поиски в Москве <…> закончились полным и безнадежным провалом. Я устремил свои надежды на московские пригороды.

На другом полюсе столичной жизни вел свое странное полупризрачное бытие подмосковный пригород – станция Салтыковка, на 17-ой версте Нижегородской железной дороги. Я прожил там почти все года моей московской деятельности.
В июле 1926 года, когда я снял там свою мансарду, в Салтыковке были еще: одна мощеная улица («шоссе Ильича»), дощатые тротуары и уличное освещение. Потом, в процессе индустриализации страны, редкие подводы стали объезжать шоссе Ильича немощенными улицами, тротуары были преданы сожжению в «румынках» местных обитателей, освещение улиц было прекращено в силу нехватки нефти. В силу этой же причины обывателям было запрещено жечь больше одной 25-свечной лампочки на комнату. Накал же был такой, что у меня на письменном столе стояла лампа в 400 свечей – при ней можно было кое-как работать. Лампа же была мною благоприобретена в одном из клубов и в момент отсутствия посторонних людей, {20} после исчерпания всех легальных и полулегальных способов обеспечить себе освещение рабочего стола.
В Салтыковке жило тысяч двенадцать «зимогоров». Зимогоры – это люди, работающие в Москве и жительствующие в радиусе до 50-60 верст от нее. Салтыковка имела много неудобств: потеря 2-3 часов в день на переезды, непролазная грязь в осенние вечера, необходимость таскать с собой в портфеле керосиновый фонарь для того, чтобы в эти вечера не утонуть в трясинах бывшей мостовой и многое другое. Но, пожалуй, самым обидным была «Голубая стрела» - советский люкс-экспресс, пущенный между Москвой и Нижним. В этом экспрессе несколько раз приходилось ездить и мне: великолепный поезд. Роскошные пульмановские вагоны, постельное белье, десять с половиной часов езды. По расписанию.
Но с расписанием не выходило. Где-то по дороге из Нижнего в Москву поезд неизменно запаздывал на час-полтора. Для людей, едущих из Нижнего в Москву, этот час не имел решительно никакого значения, но для зимогоров Нижегородской дороги – он был очень тяжел. В ожидании проследования «Голубой стрелы» останавливались все пригородные поезда, и тысяч двадцать людей, набитых в вагоны и на вагоны так, как не всякий специалист может уложить сельдяную бочку, торчали на станциях: Салтыковка, Никольское, Реутово, Ново-Гиреево, Кусково, Чухлинка и Москва Рогожская. В Салтыковке в поезд еще можно было сесть – не всякий, в Реутове в вагон еще можно было втиснуться – не всякий, от Реутова и дальше – люди подвешивались на поручни, балансировали на буферах и соединительных щитках, забирались на крыши вагонов. В морозные зимние утра это было очень неуютно. И вот – стоят эти обмерзшие поезда и ждут, пока мимо этих замерзших людей, цепляющихся окоченелыми руками за жгучее железо поручней, с великолепным грохотом, обдавая пролетариат снежной пылью и ледяным ветром, голубой молнией мелькнет {21} показательно-издевательский экспресс с его ответственными – вот вроде меня – пассажирами…
Для меня – этот голубой экспресс стал некиим символом социализма, индустриализации, пятилеток, рекламы, блефа и халтуры. Я ездил на нем. И мне, как и остальным «ответственным» и «командировочным», было решительно безразлично – приеду ли я в Москву в половине десятого или в половине одиннадцатого. Но рабочий, приехавший на работу на пять минут позже срока, терял половину дневного заработка, приехавший на полчаса позже – весь дневной заработок – это ему безразлично не было… Но «Голубая стрела» – это социализм, индустриализация, реклама: сторонись, жизнь!..
Лично для меня Салтыковка имела ряд неоценимых преимуществ: простор, тишина, почти полная невозможность мало-мальски путной слежки и, наконец, тот факт, что мансарду свою я снимал у частника…

Я был спортивным бюрократом: это совершенно новая в истории человечества отрасль бюрократической деятельности. И касается она тех людей, которые могут заниматься спортом, но могут им и не заниматься. Власти над жизнью и смертью, над едой и голодом, над жилплощадью и бездомностью у меня не было. Когда вышестоящие бюрократы предложили мне составить ряд специальных систем гимнастики и спорта для санитаров, бухгалтеров, металлистов, врачей, грузчиков и прочих, я тщетно возражал, что все пролетарии мира имеют одно и то же количество позвонков, бицепсов и прочего и что поэтому разные системы спорта для разных профессий являются чепухой. Мои возражения не помогли. Моя настойчивость стоила бы мне службы и кое-чего еще. Я эти системы изобразил. Они были совершеннейшей чепухой, но и совершенно безвредной чепухой. Но когда мне предложили формировать футбольные команды из девушек («социалистическое равноправие женщин»), то я проявил совершенно неприличную в бюрократической среде строптивость нрава, из-за которой меня в конце концов выгнали вон. Но так как, кроме барократически-спортивной профессии, у меня в запасе была еще и дюжина других, то это меня смутило мало. Скажем так: я не был типичным бюрократом. Но бюрократом я все-таки был — по крайней мере в чисто социальном отношении. Будучи бюрократом, я ни от каких потребителей не зависел никак. Я зависел — по крайней мере теоретически — только и единственно от моего начальства. Я состоял инспектором спорта при профсоюзах и являлся частичкой «плана». План не стоил ни одной копейки, но моего личного положения это не меняло никак. Я назначен свыше, и мировой закон борьбы за существование, приближаясь ко мне, прекращает бытие свое. Мне совершенно безразлично, будут ли довольны мои спортсмены, которых я призван опекать и планировать, или не будут довольны. И когда меня в конце концов все-таки выгнали вон, то выгнало начальство, а совсем не спортсмены. Я считал, что в условиях недоедания и прочего задачей физической культуры должно явиться поддержание известного уровня здоровья пресловутых трудящихся масс. Плановые органы считали, что «трудящиеся массы» есть термин демагогический и во внутреннем употреблении — неприличен. Им можно оперировать в кругах планируемых, но по меньшей мере бестактно оперировать им в кругах планирующих. Говоря чисто практически, вопрос стоял так: в стране имеется тысяча кирпичей и сто фунтов хлеба. Следует ли хлеб разделить по фунту на сто спортсменов, а кирпичи по сто на десять лыжных станций — или десяток профессиональных и пропагандных спортсменов «Динамо» кормить на убой за счет остальных спортсменов, а на стадион «Динамо» ухлопать все кирпичи за счет остальных спортивных сооружений. Можно защищать обе точки зрения. За защиту моих собственных из бюрократического рая я и был изгнан. Благодаря накопленному за это время запасу социалистической мудрости я отделался очень дешево — в тюрьму не попал. Но мог и попасть.
Все это, однако, случилось несколько позже, при переходе от анархии НЭПа к первым пятилетним планам.

...В числе моих весьма многочисленных и весьма разнообразных подсоветских профессий была и такая: преподаватель бокса и джиу-джитсу. По некоторым весьма нужным мне основаниям я продумывал комбинацию из обеих этих систем, а по миновании этих обстоятельств, часть продуманного использовал для «извлечения прибыли»: преподавал на курсах командного состава милиции и выпустил книгу. Книга была немедленно конфискована ГПУ, пришли даже ко мне, не очень чтобы с обыском, но весьма настойчиво -- давайте-ка все авторские экземпляры. Я отдал почти все. Один, прошедший весьма путаный путь, -- сейчас у меня на руках <…> десять тысяч экземпляров моего злополучного руководства было использовано для ГПУ и Динамо…

В Москве было издано шесть моих книг - исключительно по спорту и туризму. Каждая книга проходила пять и шесть цензур, и я до сих пор все-таки не знаю: а сколько именно цензур существует в СССР.

А я половину года имел возможность проводить в поездках и пребывать в той утешительной уверенности, что моей мансарды за это время никто не раскулачит. Зимою я ездил редко. На службе я появлялся, когда мне вздумается. В сенях моей мансарды всегда стоял десяток пар лыж, и у меня собиралась самая невероятная и, казалось бы, несовместимая публика.

Охота, как говорится, пуще неволи. Я ездил больше по охоте, чем по неволе. Иначе бы не выдержать. Приедешь в какой-нибудь Краснококшайск, а там ни за какие деньги – ни фунта хлеба и ни крошки табаку. Приедешь в какой-нибудь Харьков, а там ни по каким мандатам ни в какую гостиницу не пустят – ночуй в спортивном клубе. Приедешь в какую-нибудь Одессу, а оттуда для получения билета нужно быть по меньшей мере Эдиссоном или ждать очередной поездки футбольной команды и пристроиться в качестве судьи. Ну, и так далее…

Мы трое, т.е. я, мой брат и сын, предпочли совсeм всерьез рискнуть своей жизнью, чeм продолжать свое существование в социалистической странe. Мы пошли на этот риск без всякого непосредственного давления извнe. Я в материальном отношении был устроен значительно лучше, чeм подавляющее большинство квалифицированной русской интеллигенции, и даже мой брат, во время наших первых попыток бeгства еще отбывавший послe Соловков свою «административную ссылку», поддерживал уровень жизни, намного превышающий уровень, скажем, русского рабочего.