Я вырос в очень консервативной и религиозно настроенной семье. Никогда, ни с какой стороны ни к каким привилегированным классам не принадлежал и не принадлежу: мой отец в детстве свинопас, впоследствии, в годы моего детства, он стал сельским учителем (окончил учительскую семинарию за казенный счет). Потом статистический чиновник в Гродно, потом ре-дактор «Гродненских губернских ведомостей» при П. А. Столыпине, потом издатель газеты «Северо-Западная Жизнь» на деньги того же П. А. Столыпина, тогда уже премьер-министра.

С 1908 по 1910 год я и мой друг – теперь полковник – Д. М. Михайлов занимались гимнастикой в вилейском польском «Соколе» – русского не было. Обстановка была дружественной, как это бывает почти во всех спортивных организациях, но почему же, в самом деле не основать и русского «Сокола»? Мы принялись за это дело. Мой отец был редактором областной монархической газеты, все чиновное население города было более или менее личными знакомыми. Казалось бы, чего проще. И вот начались наши хождения по мукам: «Какое там еще общество! Зачем это? Есть гимназии, есть военное училище… Государство готовит из вас служащих, а не цирковых борцов… А нет ли там революционного душка?.. И вообще – сидите и не рассуждайте, начальство знает, что нужно и чего не нужно…».
Лазили по генералам и искали «членов-учредителей». С помощью отца нашли пять штук. Не помогло. Отец поехал в Петербург и нажал на свои столыпинские связи, - наконец разрешили. Но денег правительство не дало, ни копейки. «Общественность» – тоже. В городе было штук десять всяких игорных и винных притонов: военное собрание, благородное собрание, купеческий клуб, полесский клуб, белорусский клуб и еще какие-то – и в них всех ежедневно пропивались и проигрывались огромные деньги, а для «нравственного и физического внешкольного воспитания молодежи» было организовано только одно: дома терпимости. Те, кто не хотел шататься по домам терпимости, начинал шататься по всякого рода революционным подпольям.
Пока вот этаким манером успел кое-как организоваться «Сокол», то выяснилось, что в данном виде он не годится никуда. Его национальная идея оказалась глубоко провинциальной. Я не хочу ничего худого говорить о чехах, но все-таки ежели учиться «национальному строительству», то давайте уж мы будем учить: все-таки Империя. Методика оказалась совершенно нелепой: наш «Сокол» взял ее у Тырша, Тырш списал у немцев Яна и Гутс-Мутса – словом, к нам она попала как раз в то время, когда и сами немцы от нее отказались по полной ее нежизнеспособности. Нужны были реформы. Но на путях к реформам стояли вот эти самые «генралы-учредители», которые вообще ни о чем, кроме винных погребов всей Европы, никакого понятия не имели и которые стояли столбами: яйца курицу не учат. Подрываете устои.
Ничего не вышло. Молодежь в массе на «Сокол» плюнула, и он стал распадаться. Стали расти «кружки любителей спорта», футбольные лиги, легкоатлетические лиги, санитас и прочее. Киевский «Сокол» совсем откололся. Стали возникать всякие «Маяки», кружки «вестникознаньевцев» - студенческие и даже гимназические спортивные кружки и лиги, «Сокол» остался вне жизни, и жизнь прошла мимо него: заели генералы.

В 1912 году я держал э к с т е р н о м экзамен на аттестат зрелости при Виленской Второй Гимназии. Ее директор был латинистом и вообще «классиком». Поэтому на латинский язык я нажимал очень сильно. Странно, что я занимался им не без удовольствия: ни тогда, ни позже никогда за всю мою жизнь он мне решительно ни к чему не был нужен. Но я совершенно свободно читал любую книгу и до сих пор, то есть почти сорок лет спустя, я еще знаю наизусть две-три оды Горация, две-три страницы Овидия и даже страничку-две Цезаря. Но моя память устроена так, что никакой грамматики я вызубрить не могу. Русской грамматики я не знал никогда – и сейчас имею о ней только самое отдаленное представление. Моему собственному сыну я советовал на русскую грамматику плюнуть вообще. Едва ли кто-либо сможет упрекнуть нас обоих в плохом знании русского языка. Мне с 1912 года приходилось редактировать разные газеты и разные отделы в разных газетах. Еще одно, - тоже довольно странное, - наблюдение, которое, впрочем, можно подкрепить и историей русской литературы: я не знаю ни одного преподавателя русского языка, который умел бы писать.
В редакциях провинциальных газет это было, если и не трагедией, то канителью.
Итак, стою я. Передо мной – синедрион экзаменационных классиков, латинистов, грамматиков и словесников. К моему латинскому языку придраться нет никакой возможности. К моему русскому – тоже. Мои статьи к этому времени цитировались уже и в столичной печати, следовательно, кроме всего прочего, оставалась угроза того, что в той же печати я смогу обругать и грамматиков, и риторов, и словесников. А ни одной грамматики я не знаю н и к а к. Меня спросили: что я могу сказать о правописании деепричастий? Я ничего утешительного сказать не мог. Создалось положение, непредусмотренное никакими уставами средне-учебных заведений. Я твердо стоял на том, что те ц е л и, которым, - по этим уставам, - должно удовлетворять мое знание и латинского и русского языков, и «выполнены и перевыполнены», как мы бы сказалаи после пятилеток. Мой директор развел руками и сказал:
- Да, но не теми путями, которые были предусмотрены программой…
В общем, мне по латинскому и по русскому языку поставили по тройке. Срезать совсем – было бы неудобно. Может быть, и рискованно: стоит этакий щелкопер, бумагомарака проклятый – и вот возьмет и в газетах обругает. Но я нацеливался на Политехнический Институт. Туда принимали только по конкурсу аттестатов. Как раз в этом институте ни русская, ни латинская грамматика были решительно не нужны. Но как раз в политехникум я и не попал. Несколько позже моя жена – тогда преподавательница французского языка в женской гимназии, - горько жаловалась на то, что «программы» не дают н и к а к о й в о з м о ж н о с т и научить девочек хоть что-нибудь понимать по-французски. Память и время засоряются всякими спряжениями, а для я з ы к а - времени уже не остается.
В те годы, когда учились мои братья, русская гимназия до неузнаваемости далеко шагнула вперед. В мои годы это был тихий, провинциальный, заскорузлый ужас.
Я поступил на юридический факультет Петербургского университета, от какового факультета мне, при моем косноязычии, никакого толка произойти не могло, кроме общего образования, которое нужно было для журнальной работы. За все время своего обучения в университете внес только плату за вступление – 25 рублей.

В моей последующей биографии очень значительную роль сыграл тот факт, что в 1914 году, в сравнительно узкой области тяжелой атлетики, я занимал второе место в России.

Я очутился в Петербурге месяца за три до рож-дения Юры без денег и без перспектив. Между эвакуацией из Белоруссии и бегством из Петербурга прошло меньше трех лет. Я стал устраиваться в «Новом Времени». Это были голодные годы, когда я в мирное время спал на одеяле, постеленном на полу, и прикрывался своим единственным пальто — летним пальто. А. М. Ренников помог мне устро-иться во внутреннем отделе на обзорах провинциальной печати. Я до сих пор не могу забыть того большого и дру-жеского участия, которое оказал мне А. М. Ренников, он тогда редактировал внутренний отдел. Но я хотел работать более всерьез. Редактор информационного отдела Ф. Ф. Борнгардт заявил мне, что он меня в этот отдел не пустит, — для такого заявления у него были основания. Я сказал, что я пройду. «Нет, не пройдете». — «Ну, посмотрим». Я сделал маленький трюк <…>. Изучил все слабые стороны нововременской информации, дал несколь-ко важных заметок Борнгардту, он их не пустил. Две соот-ветствующие заметки дал в какую-то другую газету, а с рукописью третьей пошел прямо к М. А. Суворину, взяв с собою все предыдущие произведения. Борнгардт едва не вылетел из «Нового Времени» совсем, что нам не помешало впоследствии поддерживать самые дружеские отношения. Так я стал работать в «Новом Времени». И так я получил доступ к политическому быту и политической технике двух последних лет Императорской России.
Параллельно с этим шла моя личная жизнь. Основную ее линию определил, так сказать, маленький недостаток моего речевого механизма. Я был недопустимо косноязычен — лет до двадцати пяти меня временами не понимала моя родная мать. В семье говорили, что это результат како-го-то перепуга в раннем детстве. С этим пороком я боролся всю свою жизнь и одолел его только в советской России. В советской России нельзя было не уметь говорить. Даже самый завалящий инструктор гимнастики был обязан делать доклады. Какие тут доклады, когда каша во рту? За свою дикцию я взялся с чисто русским мужицким упорством. По поводу этой самой физкультуры мне пришлось прочесть что-то около пятисот докладов. Каждый из них был мучительно труден. Все время шла борьба между ясностью в голове и кашей во рту. Целиком я эту борьбу ликвидировал только в последние годы.

Итак, я вошел в святилище петербургской политики послед-них двух лет Императорской России. Редакция «Нового Вре-мени». Редакционные ужины после двух часов ночи, где за бутылкой (бутылки были, невзирая ни на какие сухие зако-ны) каждый из сотрудников делился всем, что узнал за день («не для печати»). Кулуары Государственной Думы. Министер-ства. Биржа. Контрольные пакеты. Мальцевские, лианозовские, нобелевские и прочие акции. Милые старички, штатс-кие и военные: «Вы знаете, мне третьего дня Митька Рубин-штейн посоветовал купить мальцевские, и действительно — пятьсот рублей заработал». — «Да плюньте вы, генерал, рано или поздно этот Митька снимет с вас последние штаны — этим он ведь и живет». — «Да помилуйте, конечно, еврей, но такой культурный, такой милый, такой услужливый». Через месяц — ни мальцевских, ни штанов. Хорошо еще, если пен-сия осталась. Сплетни о Распутине. «Царица шпионка». Самые гнусные из сплетен — сплетни из великокняжеских салонов. Слухи о военно-полевом суде над убийцами Распутина. На-дежды: ежели повесят, значит, есть власть. Не повесили — значит, власти нет! Развал на фронте. Нет оружия. Дикие сце-ны в особом совещании по обороне. Безмерные жертвы на фронте. Полная прострация мысли и воли в тылу.

В начале августа 1916 года я был наконец призван в армию и зачислен рядовым в лейб-гвардии Кексгольмский полк. Принимая во внимание мои глаза — одна двадцатая нормального зрения, — в полку не нашли для меня никакого иного места, как швейная мастерская. Швейная мастерская меня вовсе не устраивала. И так как для сотрудника «Нового Времени» не все уставы были писаны, то скоро и совершенно безболезненно был найден разумный компромисс — я организовал регулярные спортивные занятия для учебной команды и нерегулярные спортивные развлечения для остальной солдатской массы. Я приезжал в казармы в 6 утра и уезжал в 10 дня. Мои добрые отношения с солдатской массой наладились не сразу: близость к начальству эта масса всегда рассматривала как нечто предосудительное. Но они все-таки наладились.