Издательство «Наша страна»
Буэнос-Айрес, 1953

Во «Дворце Труда» нет решительно ничего дворцового. Это просто грандиозная канцелярия «Всесоюзного Центрального Совета Профессиональных Союзов» – сокращенно ВЦСПС – и центральных комитетов отдельных профсоюзов. В ней около 2 тысяч комнат и около десятка тысяч служащих. «Дворец» помещается на Солянке, 12, в огромном пятиэтажном здании, которое при старом режиме было, если можно так выразиться, колонией тогдашних беспризорников – воспитательным домом. Один из его гигантских екатерининских фасадов – мощная и великолепная в своей простоте стена, выходит на набережную Москва-реки. На всякого рода профсоюзных значках, плакатах, жетонах и прочем этот стилизованный фасад почему-то фигурирует в качестве эмблемы профсоюзного движения СССР. Словом, Дворец Труда это маховик, закручивающий «приводной ремень от партии к массам».
В полуподвальном этаже его находятся общежития всякого рода профсоюзных гостей, делегатов, стипендиатов, питомцев и дармоедов. Первый этаж занят теми профсоюзами, которые никаких ремней не закручивают – например, союзом медицинских работников и прочими золушками профсоюзного движения СССР. Это низкий и темный этаж. Часть его занята разными складами, в том числе и организованным было мной складом инвентаря для профсоюзных физкультурников, созданным в пику монополии и грабежу спортивного общества войск и сотрудников ГПУ – «Динамо».
Второй этаж занят профсоюзами, заслуживающими некоторого политического внимания – например, работниками искусств (Рабис) и работниками просвещения (Работпрос). Третий этаж занимает серединную позицию. Там раскинул кущи свои самый многочисленный и по существу самый влиятельный профессиональный союз СССР – союз советских и торговых служащих, так сказать, профсоюз советской бюрократии. Он держится скромно и в тени: в стране диктатуры пролетариата неудобно подчеркивать самодержавие бюрократии. Четвертый этаж, высокий и светлый, занимает так называемая «опора пролетарской диктатуры» – тяжелая промышленность: металлисты и горнорабочие. На высотах пятого этажа все это возглавляется ВЦСПС и Профинтерном. Впрочем, с этих высот Профинтерн возглавляет и все революционное профдвижение мира. У входа в Профинтерн стоит ГПУ-сский патруль и там все время шныряют подозрительные личности мексиканско-абиссинского типа… Словом – пирамида построена по всем правилам чинопочитания.
Внутри эту пирамиду прорезывают бесконечные коридоры, по которым в свое время мотался Остап Бендер в поисках столь необходимых ему миллионов и не нашел. Еще раньше, в 1812 году, по тем же коридорам какой-то легендарный русский генерал в, так сказать, конном строю удирал от французской кавалерии – и удрал. По этим же коридорам в течение приблизительно семи лет циркулировал и я – и тоже, в конце концов, удрал.
Семь лет этого циркулирования дали весьма обильный материал для тайн мадридского двора труда… Но на показной стороне – дворцово-трудовая жизнь Солянки, 12, шла совершенно так же, как она идет во всех прочих советских дворцах, приказах, канцеляриях и вообще «присутственных местах». В бесчисленных, перегороженных фанерой, щелях сидели бесчисленные машинистки, бухгалтера, инструктора, ответственные работники, стучали, строчили, инструктировали, заседали, руководили и шалели. Непрерывным потоком вливались одни люди и выливались другие. Аппарат то забюрокрачивался, то освежался. Я не знаю, можно ли сказать по-русски «забюрокрачивался», но в Москве так говорят. Вот аппарат начинает забюрокрачиваться, на его место приезжают другие люди, которые вчера оказались забюрократившимися на других местах, и освежают новое место. Впрочем, в Москве редко говорят «освежили». Говорят «освежевали». Освежеванные, но не унывающие профсоюзные подьячие забирают из своих старых столов: всю наличную чистую бумагу, огрызки карандашей, пустые водочные бутылки, при достаточной ловкости рук прихватывают электрические лампочки, канцелярские нитки и вообще все то, что так необходимо индустриализированному человеку и чего за деньги достать нельзя, и что можно упрятать в многострадальный советский портфель.
Портфель же этот давно перестал быть чем-то лишь внешне приспособленным к человеку. Он стал органом, как защечные мешки суслика или сумка кенгуру. Портфель врос в советского человека. Портфель – это классовое отличие ответственного работника, это склад пайкового хлеба, захваченной с утра запасливым совгражданином бутылки водки (вечером можно уже и не достать) полученных по служебной карточке бутербродов учрежденческого буфета, личных документов, самая необходимая коллекция которых в средний карман не влезает, и вообще всего того, что советский гражданин – в порядке ли текущей потребности или так, на всякий случай – ухитрится купить, получить, достать, благоприобрести или просто спереть в течение его суматошного рабочего и нерабочего дня.
Не отличается Дворец Труда от прочих присутственных мест и тем, что его ответственные работники отсутствуют почти всегда. Никакое в мире ГПУ не в состоянии проконтролировать, что делает ответственный работник. В Москве – ему совершенно необходимо быть в одно и то же время на пяти заседаниях. Понятно, что можно не пойти ни на одно. Но в Москве ответственный работник бывает мало: мотается по всему бывшему лицу Земли Русской и загромождает поезда командировками, бригадами, обследованиями, ревизиями и прочим. Всякая такая поездка это признак активности: ездит-де человек и соприкасается с массами: калужскими, архангельскими, владивостокскими и прочими. Поездка, кроме того, подкрепляет и скудную финансово-экономическую базу ответственного: учреждение платит суточные, проездные и квартирные, а «периферия» кормит на казенный счет: как-никак приехало центральное начальство – лучше покормить. Начальство же, кормленное на казенный счет, по понятным соображениям, предпочитает закрыть глаза на этот прискорбный факт, что на тот же казенный счет подкармливается и «периферия».
Иногда такие поездки на кормление кончаются, так сказать, несколько щекотливо… Так, союз служащих, в котором я имел честь околачиваться лет шесть, никак не мог выяснить – почему это не удается достроить майкопский клуб. На обследование туда ездил товарищ Преде. Потом какой-то местный активист, охваченный усердием не по разуму, прислал в ЦК фотографию: как тов. Преде, вкупе со строителями клуба, пропивает этот клуб на его же недостроенной крыше. Дело было летнее – отчего не выпить и на крыше? Некоторое время в ЦК над этой крышей весело подтрунивали ответственные сотоварищи товарища Преде. До ГПУ такие дела в среднем не доходят: люди более или менее свои…
Преде, впрочем, был в ГПУ совсем своим. Сквозь его путаную и извилистую биографию проходил один неизменный стержень: явная или скрытая, ответственная или на побегушках, но непрерывная за все годы революции работа в ГПУ… По линии же ГПУ он был послан в Германию в Гамбург, заведывал там экспортом «лексырья» – лекарственных трав из России. Об этом экспорте он рассказывал мне забавные вещи. Например: привезли шестьсот тонн сушеной малины. Сушеная малина в количестве шестисот тонн – это количество, так сказать, астрономическое. К тому же выяснилось: в тех прискорбных случаях, в которых русские люди в былое время пили чай с малиной (теперь не пьют – чая нет, а малину экспортирует товарищ Преде) – так в тех случаях немцы предпочитают принимать просто аспирин. И то, конечно, не тоннами. Словом – когда расходы по кредиту (под малину был получен банковский кредит) и по складам (600 тонн сушеной малины занимают весьма солидный объем) превысили самые пессимистические расчеты, берлинское торгпредство решило раскошелиться и предписало гамбургской конторе вывезти это сырье в море и выбросить его вон: все равно никто не покупает, не везти же обратно. Преде предложил гениальную комбинацию: нашел какого-то дядю, который купил эту малину на корм скоту, - по цене, равной половине расходов по фрахту.
Преде считал, что аз такую идею торгпредство должно бы премировать его. Я же полагал, что Преде получил свою премию и без торгпредства от этого «дяди» непосредственно. На мой намек по этому поводу Преде иронически скривил губы так, что его неизменная трубка поднялась до уровня его серых забубенных глаз: «а, что там! выпито, конечно, было».
Выпито бывало неоднократно и в масштабах, неслыханных для капиталистических стран. Преде, как работник торгпредства, был лицом экстерриториальным, но и экстерриториальных лиц полицейские протоколы не украшают. Преде был отозван в Москву и снова занялся освежением аппарата ЦК.

* * *

К концу лета ответственные командировки обычно достигали своего апогея. Центральные работники избирали это время для соприкосновения с массами, проживающими в Ялте, на Минеральных Водах, - на худой случай – в Одессе или Николаеве. Оставшиеся ответственные выполняли функции уехавших. Вот почему я в августе 1928 года оказался обремененным ответственной работой составления списков стипендиатов союза и служащих, обучающихся или долженствующих обучаться в высших учебных заведениях Москвы. Дело, впрочем, было очень несложное. Из списков кандидатов каждого губернского отдела нужно было на авось выкинуть три четверти, оставшуюся четверть переписать в новый список. Вычеркивать не на авось ни я, никто другой не имели решительно никакой возможности: откуда я могу знать, что представляет собою Иванов, рекомендуемый, скажем, ташкентским отделом союза. Сам ташкентский отдел, может быть, и знает (мало вероятно), но ташкентский отдел стипендиями распоряжаться не имеет права. Распоряжается «центр», долженствующий контролировать прежде всего политическую сторону кандидатур. Центр – это, во-первых, ЦК союза, во-вторых, это – заведующий культурно-просветительным отделом тов. Кантор, которому президиум ЦК поручает эту работу по должности, и в-третьих и последних, это – я, которому тов. Кантор поручил эту работу, вследствие необходимости для него самого соприкоснуться с кисловодскими трудовыми массами. Итак, политически контролирующим центром на практике оказываюсь я – скромный инструктор ЦК в области спорта и туризма. Я получаю на руки около пяти тысяч анкет, пяти тысяч рекомендаций, отзывов, удостоверений и прочего – все в пяти тысячах экземпляров каждое. Я не Господь Бог, в особенности летом. На списках губернских отделов я отмечаю птичками достойных кандидатов, машинистки перестукивают эти имена в отдельный и почти окончательный список и этот окончательный список идет на утверждение президиума центрального комитета.
Президиум – тоже не Господь Бог, в особенности летом. В кабинете председателя собирается полдюжины человек, измотанных, ошалелых и мечтающих о кисловодских массах.
- Следующий вопрос: доклад тов. Солоневича о списках стипендиатов… Что, товарищ Солоневич, проработали вы эти списки?
- Будем зачитывать?
- Да ну его к чертям – до утра сидеть придется…
- А послушай, Солоневич, там вот ленинградский отдел просил за какого-то Иванова – как он там у тебя?
- Иванова? Нет, Иванов не попал.
- А ну, вставь-ка ты его – выкинь кого-нибудь рядышком.
- Нет возражений?
- Ну, значит, вставьте Иванова.
- Еще предложения есть? Нет? Ну, список, значит, принят, - только вы, тов. Солоневич, смотрите уж, чтобы, так сказать, ни задоринки.
- Да что я – маленький?..
- Ну, то-то… Следующий вопрос…
Десять тысяч человек трудовых придворных вот и занимаются такими делами.
Во всяком случае, в «отчетный отрезок времени» я попал в положение этакого диктатора по вузовским делам. Как-то сидел я в машинном бюро и что-то писал. Курьерша сказала мне:
- Там вас, тов. Солоневич, какой-то парень, поди, уже с час времени дожидается.
Я пошел в свою комнату. У ее стены с видом какого-то равнодушия и готовности торчать вот этаким столбом до пришествия мировой революции стоял какой-то парень лет двадцати, одетый в старинный долгополый сюртук и обутый в истасканные лыковые лапти. Лицом он был, что называется, кровь с молоком, а фигурой напоминал небольшого, но очень крепко скроенного бычка.
- Вы ко мне?
- Да, должно быть, к вам.
Вид у парня был не то что равнодушный, а скорее, я бы сказал, безнадежный: «от тебя, или не от тебя – все равно никакого толку не добьешься».
- Что вам нужно?
Парень оглядел меня, как бы задавая себе самому вопрос – а стоит ли еще и с этим типом разговаривать.
- Учиться хочу, - сказал он прозаическим тоном.
Заявление было весьма скромным. Так, как если бы в капиталистической стране человек сказал «хочу разбогатеть». Юношей, которые хотели учиться и по этому поводу были вооружены десятками различных справок, рекомендаций и прочего, перед моим столом проходило в день в среднем десятка два-три. Только для очень немногих, двух-трех из сотни, я мог что-нибудь сделать. Обычно это было сопряжено с тем актом, который по старой терминологии назывался служебным подлогом. Партийные и комсомольские ячейки в порядке разверстки посылали принудительно учиться активистских остолопов, которые учиться не могли в силу внутренней своей неприспособленности к такого рода деятельности и не хотели в силу того обстоятельства, что участие в какой-нибудь активистской ревизии – и веселее, и прибыльнее учебы. Но те, кто интересовался учебой, в таких ревизиях участия не принимали и, следовательно, никакими партийными рекомендациями и «путевками» вооружены не были. По всей видимости, мой парень принадлежал к числу последних. Я спросил его – какого он союза. Парень недоуменно поднял свои пудовые плечи:
- Какого союза? Известно какого – советского…
- Да я не о том: вы какого профессионального союза?
- Профессионального? Да, должно, никакого, мы – по крестьянству.
Парень говорил как-то странно, без всякого выражения, без малейшего жеста, словно некто, тщательно спрятанный за ним, вещал сквозь дыру рта этой дубовой кариатиды, вросшей в стену. Собственно это обстоятельство и обратило мое внимание на парня: ежедневно в ЦК приходило или приезжало человек двадцать-тридцать по поводу стипендий, а стипендии означали не столько некую материальную поддержку, сколько право на поступление в ВУЗ. Пришлось приучиться отмахиваться от людей – бюрократы в противоположность поэтам «не рождаются, а создаются».
Парень не имел решительно никакого отношения к союзу служащих, и сделать для него я решительно ничего не мог. Повинуясь условному рефлексу всякого бюрократа, я собрался было сказать парню: пойдите в Дом Крестьянина. В Доме Крестьянина ему некто вроде меня сказал бы – пойдите в ЦК комсомола. В ЦК комсомола ему бы сказали: пойдите в московский комитет комсомола и т. д. до бесконечности. Но парень как-то очень уж не был похож на сотни «просителей», прошедших перед моими глазами за это время, и я спросил:
- А вы как в Москву попали?
- Да, так – пришел?
- Пешком пришли?
- Пешком.
- Откуда?
- Да из-под Вологды.
- Сколько же времени вы шли?
- Да недели с три. И вот здесь неделю хожу.

Продолжение